Кэтрин открыла ему. Его появление, судя по всему, ее не обрадовало, но и не расстроило. Он подумал, не изменился ли снова, не стал ли неузнаваемым для нее, хотя на нем была та же одежда и та же грязь, что и вчера.
— Далеко, в пустыни и горы, я ушел один на охоту, — выговорил он, прежде чем успел спохватиться.
— Привет, хороший мой, — сказала она. — Как твои дела?
Сегодня вечером у нее было новое выражение лица, утомленно-скучающее.
Из глубины квартиры до Лукаса донесся странный звук — смех с подвываниями, скорее всего издаваемый Олмой. Затем раздался мужской голос, низкий и решительный, произнесший что-то неразборчивое.
Кэтрин шагнула в переднюю и прикрыла за собой дверь.
— Лукас, — сказала она, — не надо было сюда приходить, сейчас не надо.
— Я тебе что-то принес, — ответил он и достал миску.
Он протянул ее Кэтрин на ладонях.
Она посмотрела на миску рассеянно, будто толком не понимала, что перед ней. Лукас не мог сказать ни слова — ни от себя, ни из книги. Он весь был миской и своими руками. Больше ничем.
Наконец она сказала:
— Ох, Лукас!
Он все еще не мог говорить. Он был всякой миской и всякими протягивающими ее руками.
— Ты не должен этого делать, — сказала она.
— Пожалуйста, — попросил он. Это он обязан был сказать.
— Откуда она у тебя?
— Купил. Для тебя. Мне сегодня заплатили.
Лукас не того ждал. Он представлял ее себе счастливой и полной благодарности.
Подавшись к нему, она сказала:
— Очень мило с твоей стороны. Но ты должен ее вернуть.
— Я не могу.
— Ты за нее заплатил? Правда?
Выходит, Кэтрин подозревала, что он ее украл. Ему оставалось лишь сказать ей правду.
— Я купил ее у одного человека на Бродвее. Он торговал с лотка.
Ему казалось, что лучше будет сказать, будто он купил миску с лотка. Ему казалось, это будет почти правдой.
— Мой хороший, для тебя это слишком дорого.
Он дрожал, полный ярости, смятения и слепой, отчаянной надежды. Получается, он стал еще несчастнее, поднеся ей подарок.
— Пожалуйста, — повторил он.
— Ты самый чудесный мальчик на свете. Правда. Но ты должен завтра же отнести миску тому человеку с Бродвея и взять назад свои деньги.
— Не могу, — сказал он.
— Хочешь, чтобы я сходила с тобой?
— Что такое человек? И что я? И что вы?
— Прошу тебя, Лукас. Я очень тронута, на самом деле. Но я не могу ее принять.
— Тот человек ушел.
— Завтра вернется.
— Не вернется. Это миска была у него последней. Он сказал, что уезжает.
— Бедняжка ты мой.
И как ему было выговорить то, что хотелось, — здесь, во мраке передней (где по-прежнему скалился козлиный череп), протягивая ей единственное отысканное им сокровище, которое она не хотела принять?
— Прядильщица ходит взад и вперед под жужжание большого колеса.
— Тсс, тише! Соседей переполошишь.
Лукас не рассчитывал, что его слова прозвучат так громко. Он не рассчитывал заговорить снова, еще громче:
— Невеста оправляет белое платье, минутная стрелка часов движется медленно.
— Пожалуйста, не надо. Зайди, нехорошо так декламировать в передней.
— Проститутка волочит шаль по земле, ее шляпка болтается сзади на пьяной прыщавой шее. Девять месяцев, что зреет плод, миновали, близятся изнеможенье и боли.
Кэтрин молчала. Она словно бы по-новому взглянула на него.
— Что ты сказал?
Он не знал. Как будто бы она никогда раньше не слышала, как он говорит словами книги.
— Прошу, Лукас, повтори, что ты сказал?
— Не помню.
— Ты говорил про прядильщицу. Ты говорил про невесту и… проститутку. Про женщину, которая собирается родить.
— Это была книга.
— Почему ты это сказал?
— Слова приходят ко мне сами собой. Я не знаю как.
Она наклонилась ближе к нему, вглядываясь ему в лицо, как если бы слова были написаны на нем, плохо, но все же различимые, читаемые с трудом.
Она сказала:
— Ты правда не знаешь, да? Ох, Лукас, я боюсь за тебя.
— Нет, пожалуйста, не бойся за меня. Тебе надо за себя бояться.
— У тебя есть дар, — сказала она притихшим голосом. — У тебя есть страшный дар, ты знаешь об этом?
Какое-то мгновение он думал, что Кэтрин говорит о миске. Та и вправду была страшным даром. Может, она вообще ничего не стоила, а он отдал за нее деньги, которые должен был потратить на еду. И Кэтрин от этой миски что за польза? Лукас так и стоял с протянутыми руками, кровь шумела у него в ушах. Он был и мальчиком, купившим миску, и мальчиком, который ее Лукасу продал. Тот, другой мальчик, наверно, уже возвращается домой к родным и несет им еду. Нет, Лукас мог быть только тем, кто купил миску. Он мог только стоять перед Кэтрин со своим страшным даром в руках.
Она нежно (он никогда в жизни не знал такой нежности) взяла у него из рук миску. Она теперь была у нее в руках.
— Ну что нам с тобой делать? — произнесла она. — Как жить твоим отцу с матерью?
— В этот час я с тобой говорю по секрету, этого я никому не сказал бы, тебе одной говорю.
— Не надо. Хватит.
— Мертвые поют для нас из машин. Они по-прежнему с нами.
— Перестань. Говори своими словами.
— Саймон хочет женится на тебе в стране мертвых. Он хочет, чтобы ты была там с ним.
Она в досаде тряхнула головой:
— Послушай меня. Замечательно, что тебе захотелось купить мне эту миску. Ты милый, щедрый мальчик. На эту ночь я оставлю миску у себя, а завтра продам ее и верну тебе деньги. И пожалуйста, не обижайся.
— Не доверяй своей швейной машине. Не надо слушать, что она тебе поет.
— Тсс, если мы каждый вечер будем так шуметь, нас сгонят с квартиры.
— Тебе кажется, что я жажду тебя удивить? Удивляет ли свет дневной? Или горихвостка, поющая в лесу спозаранку?
— Иди домой. А завтра заходи после работы.
— Я не могу уйти от тебя. Не хочу.
Она погладила его по голове:
— Увидимся завтра. Береги себя.
— Это тебе надо беречь себя.
Она или не услышала, что он сказал, или не поняла его слов. С печальной улыбкой она открыла дверь, а сама пошла в дом.
Лукас постоял под дверью, как собака, ждущая, чтобы ее впустили в дом. Ему не нравилось быть похожим на собаку, и немного спустя он пошел прочь. Попавшаяся по пути крошечная женщина спросила: «Ну что, не напроказничал?» Он ответил, что все в порядке, ничего он не натворил. А ведь на самом деле натворил? Была миска и потраченные на нее деньги. Были и другие преступления.
Он пошел домой, потому что у него теперь были деньги (кое-что еще оставалось), а отцу и матери нужно было есть. Он купил колбасы в мясной лавке и картошки у торговавшей на улице старушки.
В квартире все было как всегда. Мать спала за закрытой дверью. Отец сидел за столом, потому что было уже пора. Он прикладывался губами к машине и вбирал в легкие призрачную песню Саймона.
— Привет, — сказал Лукас.
Его голос странно прозвучал в тишине комнаты — как громкий шелест сухих бобов в пустой кастрюле.
— Привет, — откликнулся отец.
Не изменился немного голос отца от того, что его легкие наполнялись Саймоном? Не исключено. Лукас не был в этом до конца уверен. Или, с Саймоном внутри, отец превращался в машину?
Лукас разогрел колбасу и сварил картошку. Дал поесть отцу, оставшееся отнес матери, которая спала — беспокойно, но спала. Он решил, что лучше ее не тревожить, и оставил еду на прикроватном столике, чтобы она могла поесть, проснувшись.
Когда отец доел, Лукас сказал:
— Отец, пора спать.
Отец кивнул, подышал, снова кивнул. Он встал, прихватив с собой свою машину.
Лукас проводил отца до порога спальни. Мать что-то бормотала во сне. Отец сказал:
— Она все бредит.
— Она спит. Для нее так лучше.
— Она не спит. Она бредит.
— Тсс. Ложись спать. Спокойной ночи, отец.
Отец растворился в темноте. Ножки машины проскребли дощатый пол следом за ним.