— Бедный мой, бедный… — прошептала Лоран. — Но скоро вы будете отомщены!
Голова сделала знак. Лоран открыла воздушный кран.
— Вы лучше расскажите, как прошёл опыт, — прошипела голова, слабо улыбаясь.
ГОЛОВЫ РАЗВЛЕКАЮТСЯ
Головам Тома и Брике ещё труднее было привыкнуть к своему новому существованию, чем голове Доуэля. Его мозг занимался сейчас теми же научными работами, которые интересовали его и раньше. Тома и Брике были люди простые, и без тела жить им не было смысла. Немудрено, что они очень скоро затосковали.
— Разве это жизнь? — жаловался Тома. — Торчишь как пень. Все стены до дыр проглядел…
Угнетённое настроение «пленников науки», как шутя называл их Керн, очень озабочивало его. Головы могли захиреть от тоски прежде, чем настанет день их демонстрации.
И профессор Керн всячески старался развлекать их.
Он достал киноаппарат, и Лоран с Джоном вечерами устраивали кинематографические сеансы. Экраном служила белая стена лаборатории.
Голове Тома особенно нравились комические картины с участием Чарли Чаплина и Монти Бэнкса. Глядя на их проделки, Тома забывал на время о своём убогом существовании. Из его горла даже вырывалось нечто похожее на смех, а на глазах навёртывались слёзы.
Но вот отпрыгал Бэнкс, и на белой стене комнаты появилось изображение фермы. Маленькая девочка кормит цыплят. Хохлатая курица хлопотливо угощает своих птенцов. На фоне коровника молодая здоровая женщина доит корову, отгоняя локтем телёнка, который тычет мордой в вымя. Пробежала лохматая собака, весело махая хвостом, и вслед за нею показался фермер. Он вёл на поводу лошадь.
Тома как-то прохрипел необычайно высоким фальшивым голосом и вдруг крикнул:
— Не надо! Не надо!…
Джон, хлопотавший около аппарата, не сразу понял, в чём дело.
— Прекратите демонстрацию! — крикнула Лоран и поспешила включить свет. Побледневшее изображение ещё мелькало некоторое время и, наконец, исчезло. Джон остановил работу проекционного аппарата.
Лоран посмотрела на Тома. На глазах его виднелись слёзы, но это уже не были слёзы смеха. Всё его пухлое лицо собралось в гримасу, как у обиженного ребёнка, рот скривился:
— Как у нас… в деревне… — хныча, произнёс он. — Корова… курочка… Пропало, всё теперь пропало…
У аппарата уже хлопотала Лоран. Скоро свет был погашен, и на белой стене замелькали тени. Гарольд Ллойд улепётывал от преследовавших его полисменов. Но настроение у Тома было уже испорчено. Теперь вид движущихся людей стал нагонять на него ещё большую тоску.
— Ишь, носится как угорелый, — ворчала голова Тома. — Посадить бы его так, не попрыгал бы.
Лоран ещё раз попыталась переменить программу.
Вид великосветского бала совершенно расстроил Брике. Красивые женщины и их роскошные туалеты раздражали её.
— Не надо… я не хочу смотреть, как живут другие, — говорила она.
Кинематограф убрали.
Радиоприёмник развлекал их несколько дольше.
Их обоих волновала музыка, в особенности плясовые мотивы, танцы.
— Боже, как я плясала этот танец! — вскричала однажды Брике, заливаясь слезами.
Пришлось перейти к иным развлечениям.
Брике капризничала, требовала ежеминутно зеркало, изобретала новые причёски, просила подводить ей глаза карандашом, белить и румянить лицо. Раздражалась бестолковостью Лоран, которая никак не могла постигнуть тайн косметики.
— Неужели вы не видите, — раздражённо говорила голова Брике, — что правый глаз подведён темнее левого. Поднимите зеркало выше.
Она просила, чтобы ей принесли модные журналы и ткани, и заставляла драпировать столик, на котором была укреплена её голова.
Она доходила до чудачества, заявив вдруг с запоздалой стыдливостью, что не может спать в одной комнате с мужчиной.
— Отгородите меня на ночь ширмой или, по крайней мере, хоть книгой.
И Лоран делала «ширму» из большой раскрытой книги, установив её на стеклянной доске у головы Брике.
Не меньше хлопот доставлял и Тома.
Однажды он потребовал вина. И профессор Керн принуждён был доставить ему удовольствие опьянения, вводя в питающие растворы небольшие дозы опьяняющих веществ.
Иногда Тома и Брике пели дуэтом. Ослабленные голосовые связки не повиновались. Это был ужасный дуэт.
— Мой бедный голос… Если бы вы могли слышать, как я пела раньше! — говорила Брике, и брови её страдальчески поднимались вверх.
Вечерами на них нападало раздумье. Необычайность существования заставляла даже эти простые натуры задумываться над вопросами жизни и смерти.
Брике верила в бессмертие. Тома был материалистом.
— Конечно, мы бессмертны, — говорила голова Брике. — Если бы душа умирала с телом, она не вернулась бы в голову.
— А где у вас душа сидела: в голове или в теле? — ехидно спросил Тома.
— Конечно, в теле была… везде была… — неуверенно отвечала голова Брике, подозревая в вопросе какой-то подвох.
— Так что же, душа вашего тела безголовая теперь ходит на том свете?
— Сами вы безголовый, — обиделась Брике.
— Я-то с головой. Только она одна у меня и есть, — не унимался Тома. — А вот душа вашей головы не осталась на том свете? По этой резиновой кишке назад на землю вернулась? Нет, — говорил он уже серьёзно, — мы как машина. Пустил пар — опять заработала. А разбилась вдребезги — никакой пар не поможет…
И каждый погружался в свои думы…
НЕБО И ЗЕМЛЯ
Доводы Тома не убеждали Брике. Несмотря на свой безалаберный образ жизни, она была истой католичкой. Ведя довольно бурную жизнь, она не имела времени не только думать о загробном существовании, но даже и ходить в церковь. Однако привитая в детстве религиозность крепко держалась в ней. И теперь, казалось, наступил самый подходящий момент для того, чтобы эти семена религиозности дали всходы. Настоящая жизнь её была ужасна, но смерть — возможность второй смерти — пугала её ещё больше. По ночам её мучили кошмары загробной жизни.
Ей мерещились языки адского пламени. Она видела, как её грешное тело уже поджаривалось на огромной сковороде.
Брике в ужасе просыпалась, стуча зубами и задыхаясь. Да, она определённо ощущала удушье. Её возбуждённый мозг требовал усиленного притока кислорода, но она была лишена сердца — того живого двигателя, который так идеально регулирует поставку нужного количества крови всем органам тела. Она пыталась кричать, чтобы разбудить Джона, дежурившего в их комнате. Но Джону надоели частые вызовы, и он, чтобы спокойно поспать хоть несколько часов, вопреки требованиям профессора Керна, выключал иногда у голов воздушные краны. Брике открывала рот, как рыба, извлечённая из воды, и пыталась кричать, но её крик был не громче предсмертного зеванья рыбы… А по комнате продолжали бродить чёрные тени химер, адское пламя освещало их лица. Они приближались к ней, протягивали страшные когтистые лапы. Брике закрывала глаза, но это не помогало: она продолжала видеть их. И странно: ей казалось, что сердце её замирает и холодеет от ужаса.
— Господи, господи, неужели ты не простишь рабу твою, ты всемогущ, — беззвучно шевелились её губы, — твоя доброта безмерна. Я много грешила, но разве я виновата? Ведь ты знаешь, как всё это вышло. Я не помню своей матери, меня некому было научить добру… Я голодала. Сколько раз я просила тебя прийти мне на помощь. Не сердись, господи, я не упрекаю тебя, — боязливо продолжала она свою немую молитву, — я хочу сказать, что не так уж виновата. И по милосердию своему ты, быть может, отправишь меня в чистилище… Только не в ад! Я умру от ужаса… Какая я глупая, ведь там не умирают! — И она вновь начинала свои наивные молитвы.
Плохо спал и Тома. Но его не преследовали кошмары ада. Его снедала тоска о земном. Всего несколько месяцев тому назад он ушёл из родной деревни, оставив там всё, что было дорого его сердцу, захватив с собою в дорогу только небольшой мешок с лепёшками и свои мечты — собрать в городе деньги на покупку клочка земли. И тогда он женится на краснощёкой, здоровой Мари… О, тогда отец её не будет противиться их браку.
И вот всё рухнуло… На белой стене своей неожиданной тюрьмы он увидел ферму и увидел весёлую, здоровую женщину, так похожую на Мари, доившую корову. Но вместо него. Тома, какой-то другой мужчина провёл через двор, мимо хлопотливой курицы с цыплятами, лошадь, мерно отмахивавшуюся хвостом от мух. А он. Тома, убит, уничтожен, и голова его вздёрнута на кол, как воронье пугало. Где его сильные руки, здоровое тело? В отчаянии Тома заскрипел зубами. Потом он тихо заплакал, и слёзы капали на стеклянную подставку.