блений для переноски поклажи. Впрочем, в карманы черной шинели коннетабля бутылок влезало побольше, чем в иную филистерскую авоську. Вернувшись в гостеприимную квартиру фотографа, мы изрядно порадовали его своим приобретением, и далее часы потекли в возвышенных рассуждениях, в воспоминаниях о пережитом и в громких тостах за здоровье хозяина, вскоре вновь начавшего клевать носом. Само собой понятно, что Бардодым кроме того еще и пытался куртизировать хозяйку. Мне трудно сказать, насколько он преуспел, но во всяком случае присутствующих повеселил немало. Дабы поддержать веселье, нам через некоторое время вновь пришлось наведаться в магазин. К вечеру, устав от вина и дурачеств, мы забылись сном, однако в третьем часу ночи я проснулся и почувствовал, что больше не засну. Отправившись на кухню, я налил там себе холодного чаю и присел на табуретку, рассеянно глядя на голубые фонари за окном и поглаживая кота, тотчас вскочившего с урчанием ко мне на колени. После дневных шуток и побасенок меня начала было одолевать тоска — неизбежное следствие ущербности жизни, в которой веселье и беззаботность посещают нас лишь на краткий миг. К счастью, сильно приуныть я не успел: в недрах квартиры раздались тяжелые шаги, неотвратимо приближавшиеся к кухне, и вскоре хохот Бардодыма, которого рассмешил мой понурый вид, едва не перебудил спящих хозяев. «Тс-с!» — зашипел я, и Бардодым тоже присел к столу и попытался утолить жажду чаем. Однако по его лицу, да и по собственному расположению духа я догадался, что ему это не удалось. Жажда наша была другого свойства: нам хотелось не трезвой влаги, а продолжения праздника. Обшарив карманы, я набрал 110 рублей. Бардодым без слов понял смысл моих действий и произвел ту же операцию со своими карманами, но не обнаружил ничего. «Ну ладно, на первое время хватит, а там будет видно», — сказал я, и мы с Бардодымом стали собираться в поход. Однако в прихожей я не увидел своих ботинок. Поиски не дали результата: удалось найти только неизвестно чьи лыжные ботинки огромного размера, подбитые кровельным железом. Делать было нечего — пришлось обуться в них, уповая на то, что утро вечера мудренее и ботинки где–нибудь обнаружатся. На улице в такой час царила полная тишина, не нарушаемая, а подчеркиваемая отдаленным шумом заблудившегося грузовика, и в этой тишине лязг моих ботфорт производил устрашающее впечатление, напоминая то ли шаги Командора, то ли поступь Судьбы. Впрочем, грозный звук перемежался нашими с Бардодымом шутками и взрывами смеха. Закоренелые грешники могли только мечтать о такой веселой и добродушной Судьбе. Выйдя на Преображенскую площадь, мы пришли к выводу, что наши надежды на оживившуюся торговлю несколько преувеличены: на площади царило полное запустение, и только у витрины закрытого продовольственного магазина маячила сутулая фигура какого–то деда — по–видимому, сторожа, вышедшего подышать воздухом из охраняемого им объекта. На предложение продать нам бутылку водки старец отреагировал с недоумением; судя по его лицу, водку покупать ему в жизни приходилось нередко, однако продать ее он счел бы кощунством. Кроме того, торжище на площади, по его словам, ночью замирало, а обрести искомый товар мы могли только на Преображенском рынке, темный массив которого виднелся через дорогу. «Можно, конечно, и у трех вокзалов», — подумав, добавил дед, но этот совет был явно не по адресу: только добраться до Комсомольской площади и обратно глухой ночью нам встало бы в половину наших денег. Итак, вскоре по совершенно безлюдному Преображенскому рынку разнесся лязг моих ботфортов. Удивительно, но нам не удалось обнаружить на всем рынке ни одной живой души, ни одно окошко не светилось, и даже лампочка, теплившаяся в глубине рынка над какой–то наглухо запертой дверью, не означала, увы, присутствия человека. Пригорюнившись, мы побрели обратно. На проспекте надежда посетила нас еще раз: мы принялись останавливать проезжавшие автомобили, полагая, что какой–нибудь припозднившийся моторизованный деляга согласится продать нам бутылку. Как и следовало ожидать, надежда оказалась тщетной: торговцы давно спали, ибо их денежное положение вовсе не было столь катастрофическим, чтобы до рассвета метаться по пустынным улицам, да и весь товар у них наверняка раскупили еще до полуночи. Когда бесполезность наших усилий стала нам окончательно ясна, мы направились в глубь жилых кварталов в гостеприимное гнездо супругов Сыровых. Приблизившись к микрорайону, застроенному одинаковыми серыми кирпичными пятиэтажками, мы вдруг поняли, что не можем выделить нужный нам дом из этого единообразия. Более того, в панике мы стали сомневаться во всем, что лишь час назад, казалось бы, прекрасно помнили: ни расположения квартиры, ни того, на каком этаже она находится, ни номера подъезда мы теперь не могли бы определить с уверенностью. Вдобавок в четыре часа утра вряд ли корректно звонить в чью–то квартиру лишь для освежения памяти. Мы заметались по домам, подъездам и этажам, но ни одна дверь не казалась нам знакомой настолько, чтобы осмелиться в нее позвонить. Наконец Бардодым со сдавленным стоном наудачу нажал первую попавшуюся кнопку звонка. Мне нестерпимо захотелось опрометью метнуться прочь и скатиться по лестнице в спасительную темноту, однако что–то удерживало меня на месте — может быть, усталость, может быть, чувство товарищества, может быть, исступленное желание покоя и тепла. За дверью послышались шаркающие шаги, кашель, и — о счастье! — перед нами на пороге предстал наш фотограф Михаил, взъерошенный, слегка ошалевший, но, как всегда, улыбающийся и радушный. После всех скитаний мы быстро задремали и утром проснулись со свежими силами — во всяком случае, вновь вливаться в размеренное течение житейских будней казалось нам совершенно нелепым. Подготовка к очередному походу в магазин заняла у нас считанные секунды. Окрестности под утренним солнцем лишились той мрачной замкнутости, которая тяготела над нами ночью, и мы только диву давались, как нам удалось заблудиться среди столь бесхитростной застройки.