яжело вздохнул: он вовсе не желал для себя той свободы, которая сводится к отказу от осмысленных занятий, однако ни в одном роде занятий он сейчас не видел должного смысла. С каким–то извращенным наслаждением он нанизывал на нить размышления свидетельства тщеты и ущербности любых человеческих усилий и так увлекся, что даже забыл о бутылке, возвышавшейся у него перед носом. Из задумчивости его вывел неожиданно прозвучавший в кухне радостный возглас. «Водочка!» — ласково воскликнул двойной тезка Приора Андрей Владимирыч Михайлов — Колпаков, нетвердым шагом приближаясь к столу и в поисках рюмок обводя взглядом захламленную кухню. Бывший редактор, а ныне лицо без определенных занятий, Михайлов — Колпаков, несмотря на свой добродушный нрав, обладал сильным характером, чуждым унылому самокопанию, и без колебаний поддавался всем искушениям этой жизни. Подобное свойство души лишало дьявола всякой возможности справиться с Михайловым — Колпаковым, ибо отставной редактор грешил столь естественно и свободно, что сделал бессодержательным само понятие греха. Вдобавок Михайлов — Колпаков за всю свою жизнь не обидел даже мухи и проявлял полное равнодушие к богатству, власти, славе и прочим сомнительным с точки зрения нравственности плодам житейского успеха. С учетом этого приходилось признать, что ему удалось достичь своего рода святости. Отыскав среди грязной посуды искомые рюмки, дитя богемы наскоро ополоснуло их под краном, без лишних раздумий наполнило водкой из бутылки и обратилось к Добрынину с вопросом: «Ну что, хряпнем?» Подобная непоколебимость не могла не увлечь Великого Приора, привыкшего ценить силу духа везде, где он ее находил, даже в заблуждениях и пороках. Товарищи чокнулись и выпили, после чего, запив зелье водой из–под крана и согнав с лиц гримасу отвращения, пустились в разговоры о боевой авиации, по части которой Михайлов — Колпаков был большим специалистом, хотя никогда в жизни не летал, даже на пассажирском самолете. Когда целебный напиток в бутылке подошел к концу, Добрынин уже ощутил в себе способность снисходительно взирать на ущербность человеческого существования и начал отпускать свои циничные остроты, снискавшие ему такую любовь среди завсегдатаев притона, — недаром сама веселая квартирка носила название «притон имени Добрынина». Привлеченные смехом, на кухню потянулись заспанные обитатели притона, жажда развлечений в которых была сильнее сонливости и утомления. Великий Приор собрался плеснуть себе еще водочки, как вдруг обнаружил, что бутылка уже опустела. Михайлов — Колпаков без слов понял его движение и полез в холодильник, однако вскоре с кислым видом захлопнул дверцу и развел руками. Последовавший затем обход комнат тоже не дал результатов, и в довершение беды выяснилось, что ни у кого из бессмысленно слонявшихся по квартире завсегдатаев нет ни гроша. Это обстоятельство вновь испортило Добрынину настроение, и веселое расположение духа, в которое он едва успел прийти, сменилось искавшим выхода раздражением. Великий Приор казался сам себе несправедливо обиженным и охотно переведался бы с обидчиком, если бы таковой предстал перед ним во плоти. Обычная в подобных случаях рутина: звонки возлюбленным и знакомым с просьбами о помощи, вялые поиски завалявшихся мелких купюр, всевозможные предложения, по большей части нелепые и не сулящие успеха, — все это действовало Добрынину на нервы. Приор не мог понять, почему он, успевший создать за свою недолгую жизнь такое количество совершенных произведений, которого хватило бы для славы и бессмертия десятку литераторов, должен при жизни терпеть подобные лишения и чувствовать себя стесненным буквально на каждом шагу. «Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать на мраморную слизь. Пока я еще жив, хочу ни в чем не нуждаться. Неужели я этого не заслужил? — бормотал Великий Приор и добавлял: — Во всем виновата система!» — сам уже не понимая, что говорит. Вопрос, обращенный им к судьбе, был, в сущности, риторическим, поскольку ни один культурный человек не мог бы оспорить его заслуг, что тем не менее не сулило поэту ни благосостояния в грядущем, ни столь необходимого стаканчика в настоящем. Добрынин объявил о срочных делах, требующих его ухода, и, не слушая возражений, посулов и просьб остаться, вышел в прихожую. Там он неуклюже надел пальто, обшарил свои карманы, с облегчением убедившись в том, что проездной билет на метро никуда не делся, с лязгом отодвинул тяжелый дверной засов и покинул притон своего имени, злобясь на весь белый свет. Впрочем, свет в то утро был не белым, а грязно–серым, что вкупе с хлюпающей повсюду мутной влагой отнюдь не прибавляло поэту добросердечия. Покрывавший тротуары ослизлый бугристый лед заставлял и без того не совсем твердо державшегося на ногах Великого Приора прилагать отчаянные усилия для того, чтобы не упасть и не раскроить себе череп. Призывая на головы нерадивых дворников самые мучительные заболевания из всех ему известных (а как врач–любитель он знал их немало), Добрынин добрел–таки до станции метро «Серпуховская». В вагоне ему посчастливилось, несмотря на толчею, занять место на сиденье, и, задремав, он проспал свою остановку. Впрочем, станция «Петровско — Разумовская», на которой он очнулся и, растолкав пассажиров, с проклятиями выскочил из вагона, находится, как известно, недалеко от его дома. Поэтому Великий Приор не слишком огорчился, тем более что домой ему вовсе не хотелось. Поддавшись внезапно нахлынувшим на него ностальгическим чувствам, он вышел на знаменитую Лиственничную аллею — улицу, единственную в своем роде не только в Москве, но, возможно, и во всей России, ибо другие районы Москвы и другие города могут похвастаться и березовыми, и дубовыми, и каштановыми аллеями, но вряд ли где–либо еще можно найти аллею, образованную двумя сдвоенными рядами могучих древних лиственниц, придающих окружающему городскому пейзажу одновременно величие и умиротворенность. Конкретно же для Добрынина аллея была дорога тем, что пересекала территорию Тимирязевской (бывшей Петровской) сельскохозяйственной академии, экономический факультет которой Приор когда–то закончил, а затем на нем же и преподавал, став кандидатом экономических наук. Улыбаясь воспоминаниям юности, что–то бормоча себе под нос и без разбора шлепая по лужам, поэт в своем пальто нараспашку, небритый и позеленевший после нескольких бурно проведенных суток, встречными прохожими легко мог быть принят за сумасшедшего. Однако прохожие навстречу не попадались. В этот далеко уже не ранний час аллея оставалась совершенно пустынной. Добрынин с тоской вспоминал оживление, всегда царившее здесь в его студенческие годы. Затем внезапный каприз мышления сопоставил никогда не покидавшие его в пору юности сияющие надежды с нынешним жизненным неустройством, и это сопоставление вызвало в душе мастера новый прилив горечи. По правую руку расстилались покрытые посеревшим тающим снегом опытные поля академии; по левую за мощным частоколом лиственниц мрачно громоздились старые здания общежитий, выстроенные с соблюдением всех нелепых канонов конструктивизма. Однако теперь знакомые смолоду виды не оказывали на него обычного успокоительного действия. «Швыряются миллионами направо и налево, а смысл? Смысла–то и нет! Жабы в гнилом болоте!» — злобно бубнил Добрынин, сам в точности не зная, кто является мишенью для его обвинений. То обстоятельство, что для решения множества житейских проблем ему на первое время вполне хватило бы ничтожной, в сущности, суммы — всего–навсего двух–трех миллионов долларов, — особенно раздражало поэта. Свернув влево с Лиственничной аллеи, он прошел мимо библиотеки академии, затем мимо построенного по проекту Кокоринова здания фермы, своими круглыми угловыми башнями напоминавшего средневековый замок, и оказался перед зданием Биржи вторичных ресурсов. Биржа обосновалась тут на началах аренды после того, как академия в приступе мании величия выстроила для своих студентов и преподавателей невиданных размеров столовую, но оказалась не в состоянии загрузить этого колосса работой. В конце концов академическое начальство предпочло сдать свое детище в аренду одной из бирж, возникавших в то время одна за другой. Возглавляли биржу два довольно популярных барда, сочинявших на пару шуточные песенки и затем распевавших их дуэтом, аккомпанируя себе на гитарах. Известность эти двое приобрели на заре либеральной трансформации коммунистического режима, когда иносказательные (хотя и всем понятные) выпады по адресу опостылевших порядков еще не успели просочиться в прессу, но в иных формах уже перестали быть наказуемы. В те годы оба барда еще служили в каком–то НИИ и занимались физикой, но когда либеральные веяния проникли и в экономику, дуэт смекнул, что зевать тут не годится и самую жирную рыбку можно поймать только тогда, когда муть в воде еще не отстоялась. Барды основали биржу, которая официально считалась биржей вторичных ресурсов, однако в силу расплывчатости границы, отделяющей вторичные ресурсы от первичных, она помогала вывозить из России все под метелку и вообще посредничала в самых разнообразных сделках — от массового вывоза за кордон беспризорных детей и законсервированных человеческих органов до массового ввоза оттуда искусств