{51} Вообще постановка «Карамазовых» убедила меня в таком множестве разных приемов, что и ожидать было нельзя. Смею думать, что и для такого, огромного опытом, режиссера, как Вы, тут есть много поучительных фактов.
Между прочим, Яков Львов, которого я так полюбил в прошлом году и [которому] послал в этом году кресло, вероятно, решил, что доставит Вам истинное удовольствие, если будет ругать меня как режиссера[83]. Вообще рецензенты оказались, как и всегда в больших и значительных событиях, необыкновенно ничтожны и гнусны! Не понять их жалким душонкам всего того громадного и серьезного, что охватывает нас!
Внешняя форма принята вполне, т. е. фон и ограниченная обстановка. От матерчатого фона я не отказался, и делаем пробы.
Нравится Вам программа? Правда, строгая и красивая?
Теперь только вопрос, будут ли сборы. Рискованным является дороговизна. Ведь продажа пойдет на два вечера, оба по возвышенным ценам, т. е. за первые места выходит 10 р. за билет, за вторые — 6 р., за ложу 50 р. Не думаю, чтобы такие цены можно было выдержать долго. А врозь пускать спектакли нельзя.
А ведь одно мое письмо летом так и осталось не отправленным к Вам. Я из Ялты запросил Вас телеграммой, куда Вам писать. Вы ответили, что до 20 июля Кисловодск, а потом еще неизвестно. Я заготовил письмо, которое так и не дождалось адреса. В нем я писал о том, что после «Гамлета» надо ставить «Карамазовых»… Ну, вот я написал Вам все.
Теперь необходимо поставить до 15 декабря «Miserere», в январе Гамсуна, а потом — уже с Вами — Тургенева.
255. Л. М. Леонидову[84]
21 октября 1910 г. Москва
27 окт. 1910 г.
Многоуважаемый Леонид Миронович!
Правление театра поручило мне выразить перед Вами сердечное сочувствие тому, что Вам пришлось нести Ваши {52} обязанности и играть 21‑го и 22‑го октября, в тяжелые дни постигшего Вас горя[85].
С искренним уважением
Вл. Немирович-Данченко
256. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[86]
30 октября 1910 г. Москва
Суббота, 30 окт.
Дома, 11 час. утра
… Внезапно к телефону просит меня m‑me Maeterlinck — иначе Georgette Leblanc, жена знаменитого автора «Синей птицы»[87]. Приехала. Я захватил Стаховича и поехал к ней. Она с Режан[88]. Думали почему-то, что сегодня (т. е. — вчера) идет «Синяя птица». А Режан хочет ставить ее в своем театре в Париже по мизансцене нашей, даже просила продать ей весь комплект декораций[89].
Ну, пока что она поехала на «Карамазовых». Мы им и автомобиль (Тарасова), и цветы, и в антракте — чай и конфеты. С ними какая-то барышня и секретарь Режан.
Ну, конечно, восторг полный. Слов удивления сыпали по тысяче в секунду. Режан хватала за руку Стаховича и говорила «C’est admirable! Qui est cette artiste?»[90] (про Германову). Леонидов начал перекрикивать и не так захватывать, как в первые разы. Потом Стахович провожал их в уборные и т. д. На меня, как на автора этой постановки, они смотрели с изумлением. Под конец Метерлинк была подавлена, говорила, что ничего подобного она не могла себе вообразить, что будет писать статью, чтоб весь мир знал, что это за театр, и умоляла меня пускать ее на репетиции мои. Просила, чтоб я позволил ей быть в театре каждый день, с утра до ночи. А Режан говорила: каково это мне теперь играть (она гастролирует в Москве), когда я всеми мыслями буду здесь, в этом театре.
Сегодня Режан играет, а Метерлинк смотрит «Федора», а завтра утром Метерлинк смотрит «Синюю птицу».
А в понедельник мы показываем Режан 4 картины «Синей птицы».
Режан — старушка, как сморщенное яблоко, с прелестной фигурой и чудесной дикцией. Вся раскрашенная, в оригинальной {53} шляпке, очень высокой и узкой, спереди подбитой мехом, а сзади закрывающей всю голову до самой шеи. Метерлинк — крашеное рыло.
Сегодня я нахожусь под впечатлением известия о том, что Толстой в 5 час. утра ушел из дома, с доктором, и оставил записку семье, чтоб его не искали, что он желает кончить жизнь в уединении и безвестности, что никогда не вернется, чтоб его не искали. Никогда. Газеты пишут, что Софья Андреевна в отчаянии. Будто бы даже покушалась на самоубийство. …
257. М. В. Добужинскому[91]
Конец октября 1910 г. Москва
Многоуважаемый Мстислав Валерианович!
У нас к Вам большая просьба.
Крэг, при всем своем таланте, оказался очень беспомощен по части костюмов. Театру пришлось самому создавать их, угадывая, по возможности, его художественные идеи. И это вообще удалось. Не удаются только главные костюмы — Гамлета, Короля и Королевы. В особенности Гамлета.
Вот и просьба к Вам — помочь.
Костюм должен быть черный, вернее — темный (темно-серый). Думается нам — узкий, длинный. Не тот, к какому привыкли в «Гамлете». Страшно скромный (но не бедный). С плащом еще легко устроиться, но как — под плащом?
Вы очень осведомлены о принципе крэговской постановки: простота ширм, отсутствие эпохи. Не можете ли помочь?
Если Вам нужны ответы на более подробные вопросы, напишите их Константину Сергеевичу. Он Вам ответит.
1 ноября «Месяц в деревне» идет для абонемента. Декорации сильно пострадали. Подписываем их домашними средствами. Но если Вы приедете исполнить их сами, то Ваши расходы мы возьмем на себя. Только это надо делать в два‑три дня.
Может быть, Вам лучше приехать. Заодно — и костюм Гамлета и Тургеневский спектакль.
Крепко жму Вашу руку.
В. Немирович-Данченко
{54} 258. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[92]
5 ноября 1910 г. Москва
Пятница, 5 нояб.
Театр. 3 1/2 часа
… Только что кончил репетицию «Месяца в деревне», Ракитина — Качалова. Красив, отлично говорит, немного холоден, еще не вжился. Остальные по-старому, т. е. Коренева, Болеславский в плюсах, героиня — в большом минусе[93].
Приехал кн. Волконский для завтрашней лекции. Кажется, я писал тебе[94].
На дворе, я думаю, градус тепла. Дождичек. Недурно, тихо. Телеграмму твою получил.
Вчера вечером у нас в квартире была странная вещь. Часам к десяти Сац с Москвиным привезли ко мне замечательного пастуха из Тверской губ., с подпаском. Он играл на «жилейке» (как, помнишь, в конце первого действия «Вишневого сада»?). Он сидел в кабинете, а мы слушали его из столовой. А в буфете собрались Пелагея, Людмила, жена Федора. Вот Пелагея-то радовалась! Деревней запахло. Действительно, когда он играет, а подпасок подпевает, то чувствуется луг, поросль, лесок…
Иду домой сейчас, пешком…
259. Е. Н. Немирович-Данченко[95]
9 ноября 1910 г. Москва
Вторник, 9‑го
Вечер, 9 1/2. Театр.
«Ну, вот и день прошел!..»
Как было там, в Ясной Поляне, еще не знаю. Ехать самому мне хотелось, но остановило благоразумие. По моим соображениям, поездка должна была сложиться так: вчера часам к 7 на вокзал, и на вокзале ждать возможности поехать часа 3 – 4. Ночь в вагоне, в страшной тесноте, подвое на одно место. Значит, без сна. Часам к 5 утра на Козлову-Засеку. Там часа два подождать на перроне вагона с прахом Толстого, потом идти за гробом по шоссе и проселочной дороге 3 1/2 версты. Дальше несколько часов на могиле. И тем же путем назад. Разве обогреться в какой-нибудь избе. И, конечно, никаких лошадей… И впереди ночь в набитом битком вагоне.
{55} Ведь поехало сегодня несколько тысяч. Что-то около 12 часов ночи, когда вокзал еще был переполнен ожидающими, объявили, что больше поездов не пустят, и больше 1 000 человек ушло с вокзала по домам, плачущие и разочарованные… И вот эти поехавшие попадут не в большой город, где кое-как устроились бы, а на маленькую станцию и в маленькую деревню.
Вот я и побоялся простудиться, надорваться…
В то же время надо было сорганизовать что-либо в Москве.
В час у нас было «траурное собрание», т. е. гражданская панихида, первый пример каковой был в прошлом году, после Комиссаржевской[96]. На этот раз, однако, нельзя было расширяться, нельзя было приглашать посторонних — не разрешили бы. Мы и провели ее в своем круге. Пришли только еще ученики Адашевские[97], в ограниченном количестве, да проскользнуло человек 25 посторонних.