Похоже, что у матушки уже нет сил приподниматься самой, она все время лежит в забытьи, предоставляя сиделке заботиться о своем теле, есть она тоже уже не может, еда застревает у нее в горле. После того как я увидела змею, моя душа, изведав всю глубину отчаяния и скорби, внезапно обрела внутреннюю свободу, которая принесла с собой что-то вроде душевного покоя, что-то похожее на ощущение счастья. Теперь я хотела только одного — как можно больше быть рядом с матушкой.
И, начиная со следующего дня, я почти не отходила от нее, с утра до вечера сидела с вязаньем у ее изголовья. Я вяжу и шью очень быстро, быстрее многих других, но делаю это весьма неумело. Раньше матушка всегда брала в руки спицы или иглу и петля за петлей, стежок за стежком терпеливо объясняла мне, что я делаю неправильно. В тот день у меня не было особенного желания вязать, но если бы я просто целый день сидела рядом с матушкой, не отходя ни на шаг, это могло бы вызвать у нее подозрения, поэтому для видимости я вытащила коробку с шерстью и принялась усердно вязать.
Внимательно следя за движениями моих рук, матушка вдруг сказала:
— Ты вяжешь себе носки? Если так, то надо прибавить еще восемь петель, а то они будут слишком узкими.
Я и в детстве плохо вязала, несмотря на все попытки матушки научить меня, вот и теперь сбилась в счете, совсем как тогда. Ах, если б можно было вернуться в то время! При мысли, что матушка скорее всего пытается помочь мне в последний раз, все расплылось перед глазами.
Казалось, что матушку совсем не угнетает необходимость целыми днями лежать в постели. С сегодняшнего утра она перестала принимать пищу, я только иногда смачивала ей губы кусочком марли, пропитанным чаем. Однако голова у нее оставалась совершенно ясной, и когда она разговаривала со мной, ее речи были вполне разумны.
— Помнится, в газете была фотография Его Величества. Покажи мне еще раз.
Я поднесла газету с фотографией к ее глазам.
— Как он постарел!
— Просто неудачная фотография. Недавно я видела другую, там он совсем другой, молодой, жизнерадостный. Думаю, он рад, что настали другие времена.
— Это почему?
— Но ведь он тоже обрел свободу.
Матушка печально улыбнулась и, помолчав немного, сказала:
— Я не могу плакать, даже когда мне очень хочется, у меня больше нет слез.
Мне вдруг подумалось, а не могла ли матушка теперь чувствовать себя счастливой? Не похоже ли ощущение счастья на золотой песок, который покоится на дне реки скорби и лишь тускло поблескивает сквозь толщу воды? Если считать счастьем странный призрачный свет, возникающий перед тем, кто преодолел пределы печали, то мы все действительно должны быть теперь счастливы — и Его Величество, и матушка, и я. Тихое осеннее утро. Осенний сад, освещенный мягкими солнечными лучами. Отложив вязанье, я посмотрела на море, сверкающее где-то на уровне моей груди.
— Маменька, до сих пор я ничего не понимала в жизни, — призналась я. Мне многое еще хотелось сказать, но меня смущало присутствие сиделки, которая готовила в углу комнаты инструменты для внутривенного вливания, и я замолчала.
— До сих пор? — слабо улыбнувшись, переспросила матушка. — Значит, теперь понимаешь?
Я почему-то покраснела.
— А я и теперь ничего не понимаю, — прошептала она, отвернувшись. Она словно говорила сама с собой.
— Я тоже ничего не понимаю. Может, и все так? Сколько бы лет мы ни прожили на этом свете, мы остаемся несмышлеными детьми и ровно ничего не понимаем!
Но я должна жить дальше! Каким бы ребенком я ни оставалась, я больше не могу смотреть на мир сквозь розовые очки. Я должна бороться. Ах, боюсь, что матушка последняя из тех, кто способен встретить крайний срок своей жизни так прекрасно и печально, без борьбы, без ненависти, без обид, в нашем будущем не будет места для ей подобных. Умирающие прекрасны. Жить… Выживать… В жизни всегда есть что-то отвратительное, попахивающее кровью, грязное. Я попытылась представить себе, что беременная змея роет себе нору прямо здесь, в полу… Но кое с чем я никогда не примирюсь. Пусть это неблагородно, но я должна выжить и бороться, чтобы осуществить задуманное. Осознав, что скорая кончина матушки неминуема, я утратила весь свой романтизм и сентиментальность, превратилась в существо хитрое и расчетливое, постоянно стоящее на страже своих интересов.
В тот день вскоре после обеда, когда я сидела рядом с матушкой, время от времени смачивая ее губы, перед воротами остановился автомобиль. Эго примчались из Токио дядюшка и тетушка Вада. Дядя тут же прошел в комнату и молча сел у изголовья матушки. Прикрыв носовым платком нижнюю половину лица, она долго смотрела на него, потом заплакала. Но плакала она без слез. Мне казалось, что передо мной кукла.