Тот, кто печалью свиток озаглавил,
В конце заглавья знак такой поставил:
Когда, умом высоким одарен,
Тот бедуин вернулся с похорон,
Он на верблюдице, паломник бедный,
К Лайли в приют помчался заповедный.
Верблюдица скакала точно лань,
Приехал всадник в утреннюю рань.
Между шатрами двигался приезжий,
Вопросы задавал одни и те же,
Покуда не увидел пред шатром
Ту, что светилась благом и добром.
Узнал он ту, что так была красива,
Но, притворись, что не узнал, учтиво
Спросил. «О аравийская луна,
Которой эта степь озарена,
Скажи мне, где жилье Лайли? Кто эта
Красавица, исполненная света?»
Лайли ему сказала: «Я — Лайли, —
А по ланитам слезы потекли. —
От сердца, что всегда на левом месте,
Мне слышать не пришлось неправой вести,
И мне теперь поведало оно:
„Тот, кто в степи скитается давно,
Кто, полюбив тебя, гоним судьбою,
Блуждает одинокою тропою,
Скончался в дальнем и глухом краю,
В безлюдье душу отдал он свою!“»
Тогда ей с плачем бедуин ответил:
«Прах под тобой, как месяц в небе, светел!
Открыло сердце истину тебе,
Сказало правду о его судьбе.
Лайли, из-за тебя Маджнун скончался,
Тоскуя и любя, Маджнун скончался.
Вкусив, твое во имя, смерти хмель,
В его объятьях умерла газель.
Я мертвого нашел в степи далекой,
Лежал он бесприютный, одинокий.
С той вестью прибыл я к его родным,
И мы пришли и плакали над ним.
В родной земле его похоронили,
Мы стали пылью на его могиле.
Тебе дарю пыль на моем челе:
Она лежала на его земле».
Услышав речи сердца подтвержденье,
Лайли упала в горе и смятенье,
Беспамятством внезапным сражена:
Отныне жизнь ей больше не нужна!
Придя в себя, запела песнь такую:
«Увы, мне жизнь дана была впустую.
Погас навеки свет в моей душе,
Теперь покоя нет в моей душе.
Была я оболочкою телесной,
А Кайс — моей душой, живой, чудесной.
Как без души в живых останусь я?
Уйду за ним в предел небытия.
Когда мой день придет, мне смерть даруя,
Когда вдали от милого умру я, —
Да лягу рядом с ним во прах степной,
К его ногам приникну головой.
Уже земные позабыв тревоги,
Сто раз его облобызаю ноги.
Иссохнет плоть, избавясь от страстей,
Мозг вытечет из всех моих костей, —
Тогда свирелью стану я в могиле:
Отверстья стрелы горя просверлили!
Всё то, что испытала я досель,
Всю боль мою поведает свирель.
Умерший с человечеством в разлуке,
Услышит Кайс те горестные звуки.
Ответит он на песнь моих костей
Стихами, что сильнее всех смертей.
До дня восстания из мертвых будем
Беседовать, не подчиняясь людям.
Когда же мертвые восстанут вновь,
Мы в мире утвердим свою любовь,
Мы обретем живительные силы,
Рука в руке, мы выйдем из могилы.
Как повелит господь — в любом краю,
Нам всё равно — в аду или в раю,
Найдем приют и будем жить беспечно,
Друг другом будем наслаждаться вечно».
Сказав, Лайли вступила в свой шатер:
Тень скорби над стоянкой он простер.
Покуда не ушла из мира вскоре,
Она всё время пребывала в горе...
Кто в этом мире боли и обид
Из-за разлуки с другом не скорбит?
О боже, мы с мольбой вздымаем руки:
Избавь сей мир от горечи разлуки!
ДАЙЛИ ЗАБОЛЕВАЕТ, УЗНАВ О СМЕРТИ МАДЖНУНА; БЛИЗКИЕ СОВЕТУЮТ ЕЙ НЕ ПРЕДАВАТЬСЯ СКОРБИ, НО ОНА ОТВЕЧАЕТ, ЧТО ВЕРНА МАДЖНУНУ И ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ
Измучилась Лайли, не зная сна,
От слез кровавых, как тюльпан, красна,
О друге плакала, полуживая,
О камень кубок жизни разбивая.
Увы, цветок беспомощно поник,
Увы, померк желанный лунный лик.
Уже давно не знали косы гребня,
Давно усма ей не была потребна.
В конце концов ее сломил недуг,
И розы щек он уничтожил вдруг:
Похищено здоровье лихорадкой,
Все краски отняты у жизни краткой.
Ожог в душе, и на губе — ожог.
Запястья у нее спадали с ног.
Уткнув лицо в подушку, обливалась
Слезами; ложе стрелами впивалось
В нее; а тело стало в эти дни
Как бы одной из ниток простыни.
Пурпурный аргаван стал блекнуть ныне,
И стал расти цветок печали синий,
И, грузом горести отягчена,
Согнулась стана стройного сосна.
Когда узнали близкие об этом,
Они решили ей помочь советом.
Те, кто могли вступить в покой Лайли,
С сердечной лаской на устах пришли:
«О розовый цветок из райской кущи,
Из сада жизни кипарис цветущий!
Пока был жив Маджнун и не ушел
Из сей обители обид и зол,
И никого, тобой обвороженный,
Взамен тебя не взял он, верный, в жены,
Прекрасно было то, что, как жена,
Ему в разлуке ты была верна:
Любовью рождена любви безмерность,
И верность увеличивает верность.
Но он теперь оставил мир земной,
Свои стопы отправил в мир иной.
Зачем же ты его, как прежде, любишь,
Зачем себя, о нем тоскуя, губишь?
О нем довольно плакать наконец:
От наших слез не оживет мертвец.
Твою развеет юность ветер страсти,
Ты не заметишь, как утратишь счастье».
Лайли, полужива-полумертва,
Ответила родным на те слова:
«Известен вам ожог любви? Едва ли
Вы в пламени любви, как я, пылали!
В дыханье Кайса обрела я жизнь;
Но кончилась его больная жизнь —
И опостылела мне жизнь отныне,
И юность не нужна моей судьбине.
Благодаря ему расцвел мой сад,
Теперь умру, когда он смертью взят.
От горя, что меня, сжигая, плавит,
Теперь одна лишь смерть меня избавит.
Нас разлучил сей мир, зато в ином
Соединенье, может быть, найдем.
Там наконец расстанусь я с бедою,
Там стану я любимому четою,
И в том саду, где дни всегда в цвету,
Я рядом с другом вечность обрету»,