140
Надеюсь, будут иногда твои глаза обращены
На тех, что навсегда тобой до смерти в плен уведены.
Сиянье твоего лица меня заставило забыть,
Что славился когда-то мир сияньем солнца и луны.
Что стройный кипарис в саду пред статью стана твоего?
Со стройной райскою тубой тростинки будут ли равны?
Коль кроме твоего лица увижу в мире что-нибудь,
Не будет тягостней греха и непростительней вины.
Но если впрямь согласна ты моих заступников принять,
То эти слезы, как гонцы, к тебе теперь устремлены.
Как горестен мой каждый вздох, свидетельствует сам рассвет, —
А ведь свидетельства его и неподкупны, и верны.
Что за огонь в груди Джами, о чем опять вздыхает он
И неутешно слезы льет среди полночной тишины?
141
Ты вся на диво соразмерна. Ты — удивительно какая!
О, как ты изумляешь сердце и утешаешь, обжигая!
Прищуром глаз — беда и смута, ты станом — кипарис садовый.
Твой рот — рубин, в котором сахар. Лицо твое — свеча ночная.
Я истекаю кровью сердца, тоскуя о тебе без меры.
О, сжалься же над тем, кто гибнет, жизнь от любви к тебе теряя.
Меня сразил недуг разлуки, но ведь тебя же не убудет,
Коль ты придешь ко мне и спросишь. «Что за болезнь в тебе такая?»
Лишенный чаши милых лалов, я чаши глаз не осушаю.
Раскрой уста в улыбке сладкой, меня пред смертью утешая.
О, господи, как ты прекрасна! Смятенье и столпотворенье
Начнется в городе, коль выйдешь из дома, юностью блистая.
Любовь опоры укрепила, но рухнули столпы рассудка.
«Ко мне, на помощь, помогите!» — кричу, в отчаянье взывая.
Покинут я тобой, и темной и тесной стала келья сердца.
Войди, как свет, в мои зеницы, на миг мне зренье возвращая,
Потом ступай к друзьям, пируй! И пусть тогда, тобой покинут,
Джами, забытый, умирает: им пройдена тропа земная.
142
Узкоглазая смутьянка мой похитила покой.
На ее кабе в обтяжку блещет пояс золотой.
Красотой, походкой, статью это пери — скажешь ты.
Но нигде не встретишь больше и строптивости такой.
Не дождусь я встречи с нею. Поцелую, может быть,
Легких ног ее подошвы, после смерти став землей.
Кровь мою пролить ты хочешь? Я пощады не прошу.
Сшит мой саван погребальный, меч буланый под рукой,
А моих страданий повесть перепишут брызги слез
На листках травы, проросшей из того, что было мной.
И пускай развеют ветры по лицу земли мой прах,
Будет каждая пылинка веять прежнею тоской.
Не унять мне жженья в сердце и ничем не потушить,
Кроме смертного напитка, кроме гибели глухой.
Ты, смеясь, проходишь мимо и не знаешь обо мне,
Как в слезах тебе я счастья у небес прошу с мольбой
Боже мой, во что же верить безнадежному Джами,
Коль уйдет он обойденный и невзысканный тобой?
143
Зорче видят мои зеницы, чуть к ногам твоим припаду;
Ты прекрасна. Пусть твой завистник на себя накличет беду
И какая радость счастливцу, что увидит твое лицо
Сквозь листву, когда на рассвете ты в своем проходишь саду.
Как ты милостива со всеми, как улыбкою всех даришь,
Только я ни капли участья у тебя в душе не найду.
Чем сожжен я, свеча Чигиля, ты тогда лишь сама поймешь,
Коль сто раз, как я, одиноко встретишь утреннюю звезду.
Пусть ответа я недостоин, если молвлю тебе: «Салам!» —
Не гневись на слова привета, улыбнись мне хоть раз в году.
О, доколе безумье страсти? О, доколе пить свою кровь?
О, когда же из бездны позора и погибели я уйду?
Мне рассудок твердит: «Султанши не общаются с бедняком.
Так зачем свою жизнь ты губишь и такую терпишь страду?»
— «Замолчи, презренный рассудок! — отвечает ему любовь. —
Я стремлюсь к ней — и пусть в безумье, но живу с надеждой в ладу!»
Я не знаю — твой пес последний или твой невольник Джами?
Я — твой раб, с серьгою рожденный, я твоих повелений жду.