254
Мой тюркский ангел на фарси двух слов не может разобрать:
«Целуй меня», — я попросил. Она не хочет понимать.
Позавчера я весь пылал. Вчера от страсти погибал,
Сегодня видел я ее... и не осталось сил страдать.
Перед глазами ты, мой свет Иных кумиров в сердце нет.
Грудь — крепость, ты шахиня в ней, чужих не велено пускать.
Как дальше быть? Коль ты кузнец, то я одно из тех колец,
Которым двери в твой чертог не приходилось открывать.
Был заключен Юсуф в тюрьму, подобно сердцу моему,
А без Юсуфа Зулейха весь мир темницей станет звать.
Себя я с облаком сравнил. Тебя — с цветком в расцвете сил.
Смеется роза в цветнике — мне предначертано рыдать.
Столь сильно любящий Джами с самим Якубом ныне схож:
Его кумиром был Юсуф, он за него мог жертвой стать.
255
Как хорошо под тенью ив сидеть в палящий зной:
Пронзают мягкие лучи шатер листвы резной.
Роса мигает и слепит от вздохов ветерка,
Возносит с гордостью тюльпан свой кубок огневой.
Но в сердцевине у цветка таится чернота, —
Увы, ему недолго пить сок радости земной.
Еще зеленая трава свежа и весела, —
Она свернет ковер надежд осеннею порой.
Я вспомнил, глядя, как нарцисс горд венчиком своим,
Венец Парвиза, павший в прах, Джамшида трон златой.
Что означает пенье птиц в опавшем цветнике?
В нем обещанье новых встреч грядущею весной.
Когда в бессмертье призовет меня всесильный бог,
Хочу, чтоб помнили меня, обретшего покой.
Знай, мысль и облик, плоть и дух едины быть должны, —
Все сменят белый шелк одежд на саван гробовой.
Пиши, Джами, коль скрип пера услышит небосвод —
Сломает в зависти Зухра чанг сладкозвучный свой.
258
Твой стан — как трость. А мы — стары... Идем, превозмогая боль.
Не возгордись, подставь плечо и опереться нам дозволь.
Ты так прелестна и юна, благоуханна, как весна,
Тебе ли взоры обращать на эту нищую юдоль?
Величье солнца у тебя — ничтожнее пылинки мы,
Ты нашей слабостью сильна — мы пред тобой босая голь.
Я так твой образ возлюбил, что стал царем в стране любви,
Хотя, при разуме моем, везирем стать не смел дотоль.
Разлука держит нас в плену... А где же добронравный друг,
Чтоб рассказал, что терпим мы, в плененье мучимые столь?
Печаль окрасила чело, наш лик шафранно-желтым стал,
И полоса кровавых слез перечертила щеки вдоль.
Судьбы зловещей письмена ты у Джами смети с чела,
Ему, изведавшему всё, одну тебя любить позволь!
КЫТА
257
Джами! Пришел ты в этот мир прекрасный, но чужой
С пытливым разумом своим и пылкою душой...
Никто адабу с детских лет не обучал тебя,
Достиг ты милостей судьбы, нелегкий труд любя.
Богатством пламенных стихов теперь ты знаменит...
Беда ль, что золото в твоем халате не звенит?
Им люди так спешат прикрыть любой разврат и зло,
Что, я уверен, друг, тебе отменно повезло:
Ведь черный ураган беды, что видел ты не раз,
Мог жизни слабый стебелек втоптать в любую грязь..
258
Не забывай, кто б ни был ты, что матерью рожден,
Что теплым молоком груди был в детстве напоен,
Что в час напасти и беды, терзаясь и томясь,
Она, как рыба без воды, душой к тебе рвалась...
Всю жизнь с начала до конца в дар принесла тебе
И словно вещая звезда она в твоей судьбе.
Ты мать родную защити! Всю славу и почет
Сложи ковром на том пути, каким она пройдет.
Стань пылью ног ее скорей и путь ей облегчай...
Ведь ноги наших матерей идут дорогой в рай!
259
Я вижу, ты пришел ко мне с лепешкой зачерствелой;
С почтеньем держишь ты ее, склонясь главою белой.
Лежит в шатре твоем пирог, пропитанный слезами,
Его ты разжевать не смог истертыми зубами.
А помнишь юности года, то время золотое,
Когда ты кость перегрызал зубами, как пилою?
260
Бродячий мусорщик, ничтожный золотарь,
Над смрадной бочкой наклонив чело,
Сказал раздумчиво: «Небесный государь!
Почетным кажется мне это ремесло...»
Подслушав те слова, напыщенный юнец
Ответствовал не в шутку, а всерьез:
«Мы сливки общества! А твой удел, глупец,
Мести за нами выпавший навоз...»
«Согласен, — молвил тот без ложного стыда, —
Но ремесла менять я не хочу.
Мой труд для всех необходим всегда:
Ведь сливки тоже превращаются в мочу...»