Она, видимо, посчитала, что достаточно раскалила железо, и решила ковать его, не теряя времени. Вечером того же дня она пригласила меня в один из открытых театров. Напрасно я пытался отговориться тем, что опасаюсь скомпрометировать ее, появившись вместе на спектакле. «Дела зашли уже так далеко, — непринужденно заявила она, — что невозможно далее все скрывать. Должна же наконец упасть завеса, не правда ли?» «Правда, — вздохнул я про себя, — пелена наконец спадет с твоих глаз, бедная овечка!» И с героическим самообладанием пошел с ней.
Поначалу мне казалось, что это совместное увеселение задумано с единственной целью — основательно скомпрометировать себя перед всем светом и тем самым морально связать меня по рукам и ногам. Но была и побочная мысль. Давали довольно скучную современную трагедию, во время которой Лукреция беспрерывно грызла засахаренные фрукты. В антракте на сцену вышел один странный певец, которого я часто встречал на улицах Пизы. Одетый в живописный, цвета корицы, суконный камзол и широкие штаны того же оттенка, в широкополой фантастичного вида шляпе, плотно сидящей на длинных черных волосах, он обычно бродил по городу в сопровождении изящной смуглой женщины. Он всегда улыбался, добродушно и чуть иронично, а выражение лица его жены было, напротив, очень печально. Я слышал, что это — известный певец Тобиа Серези с великолепным баритоном, который, к сожалению, потерял рассудок и потому не мог выступать на сцене. Временами у него случались приступы ярости, и успокоить его могла лишь жена, которую он нежно любил. Иногда ради небольшого заработка он пел в антрактах, а жена стояла тем временем за кулисой, с тревогой наблюдая за его поведением.
Итак, синьор Тобиа пел в тот вечер, и ради него-то я, оказалось, и был приведен в театр. Едва он пропел первые слова арии, как госпожа Лукреция обернулась ко мне (я сидел в ложе позади нее) и заявила, что именно она явилась причиной несчастья. Шесть лет тому назад, во время любовного дуэта, который они вместе исполняли — я не помню уже названия оперы, — он и лишился рассудка. Он с силой притянул ее к себе, как того требовала роль, и, вращая глазами, прошептал, что если она не внемлет его мольбам, то он отравит ее и себя. Не знаю, что было правдой в этой истории. Она продолжала болтать, поведав мне еще о нескольких подобных приключениях, чтобы я, видимо, осознал, с какой опасной особой имею дело. Я слушал ее вполуха, поскольку мне нравилось пение Тобиа, на которое Лукреция не обращала ни малейшего внимания. Когда все закончилось, она бросила на сцену цветы и демонстративно захлопала. Несколько зрителей пробрались из партера к оркестру и вручили синьору Тобиа огромный букет размером, наверное, с колесо повозки, который тот под бурные аплодисменты принял с обычной ироничной улыбкой. Я заметил, что публика была очень расположена к несчастному артисту, и со всех сторон раздавались возгласы сожаления о его судьбе. Лишь моя вдова абсолютно хладнокровно лорнировала его, непрерывно обмахиваясь веером и продолжая есть апельсиновые цукаты.
Признаюсь, у меня по спине побежали мурашки от этих признаний, и я был рад, что она наконец замолчала. Когда же на обратном пути она взяла меня под руку, то мои дела показались мне весьма плачевными. Я чувствовал, что нахожусь в столь неустойчивом положении, что давно бы упал, если бы был колокольней. Этот вечер мне никогда не забыть! Не думайте, будто так все и кончилось. Очевидно, моя красотка намеревалась тотчас же довести дело до конца, потому доложила мне о состоянии своих финансов и рассказала о счастье, которым она одарила покойного. Плененный ее красотой, он женился и увел ее со сцены, хотя сам был композитором и ценил ее пение. «А знаете ли вы, — со страхом в сердце спросил я, пытаясь однако придать лицу шутливое выражение, — что все южные голоса портятся в Германии из-за постоянной сырости». Она ответила, что с удовольствием принесет эту жертву. «Брак, — патетично вздохнула вдова, — это одна сплошная жертва, приносимая на алтарь любви». «А как же милые малыши, — не сдавался я, — вынесут ли они суровый климат?» Это тоже не представлялось ей проблемой: «Дети уже не маленькие. Младших возьмет тетя, а старшие останутся во Флоренции». «Чудно!» — сказал я, подумав про себя: «Ну и кукушка!» Я любезно рассмеялся, ибо видел, что она настроена решительно и, не задумываясь, подаст мне отравленные артишоки, если догадается о моих истинных намерениях.