— И не нужно, — ответил Лука. — Он завтрашнее собрание на всю жизнь запомнит.
— Вот о том я тебя и прошу. — Степанида встала. Она легко прошлась по комнате, посмотрела репродукции на стенах, заглянула на кухню — везде порядок, вымыто, вычищено, но как-то всё по-холостяцки, неуютно, холодно…
— Отчего не женишься? — неожиданно прозвучал вопрос.
— Да кто пойдёт за старого холостяка?
— Пойдут, только свистни. А может, ты тоже фрукт, у чужих молодаек варенички уминаешь за обе щеки?
— Нет, — Лука улыбнулся. — Не уминаю.
— А красуля беременная не к тебе ходит?
— Ко мне? — Лихобор удивился, и Степанида почувствовала его искренность. — Да вы что, в своём уме? Какая красуля?
— А откуда я знаю? Приходила сюда я и решила, что к тебе.
— В подъезде восемьдесят квартир. — Лука рассмеялся. — Нет, Степанида Трофимовна, жаль, но не ко мне… — И помолчав, спросил: — Он сейчас пьяный?
— Нет, трезвый, как стёклышко. И злой, как чёрт. Только мне его уже бояться нечего. Не подействует собрание, соберу сыновей и уеду к матери в деревню. Пускай колхозниками вырастают.
— Тоже неплохой вариант, — промолвил Лука.
— Неплохо, конечно. Только и без моих ребят многовато сирот на белом свете. — Степанида вздохнула. — Да ещё при живом отце… Ну прощай. Сердце у меня, как рана, болит. И скажу тебе: женись, потому что неправильно, когда вот такой здоровяк, как ты, без подруги по земле ходит. И для тебя, и для неё неправильно.
— А если она не хочет?
— Значит, ты ей не показался. Ищи другую. Найдёшь. Так не размякнешь, слезу не пустишь завтра на собрании? Смотри у меня! Будь здоров, Лука. — Надела пальто, стала ещё массивнее, погрозила Луке пальцем и повторила: — Смотри у меня, все вы одним миром мазаны. — Повернулась, вышла, и Лука отчётливо услышал, как легко ступает она к лифту.
Щёлкнули железные двери, где-то высоко, еле слышно загудел мотор. И снова тишина. Лука вздохнул. Видно, не может больше терпеть Степанида Лавочка, если пришла сюда с такой просьбой… Вот чудачка: выдумала какую-то беременную женщину. Смех да и только!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Объявление в цехе на этот раз было чёрным. А сам художник стоял у своего произведения, сияя круглым лицом, как новый пятак, и каждому говорил:
— Клава вчера мне сына родила!
И его счастливая улыбка, как в зеркале, отражалась на лицах товарищей.
Борису Лавочке Венька тоже сказал о своей радости, и тот восторженно воскликнул:
— Красота! Устроим общественные крестины. Ох, и выпьем! На законных основаниях! — Был Борис в отличном настроении, вызывающе весел и беспечен, будто и понятия не имел о предстоящем собрании.
Когда Лука вернулся с летучки штаба трудовой вахты, Феропонт уже разложил заготовки, приготовил резцы. О вчерашнем случае ему почему-то было и приятно вспоминать, и стыдно. Жаль, не удалось до конца обточить тот фланец. Ничего, пусть они не очень-то задаются, все эти Назаровы, Лихоборы, Бородаи. Феропонт им всем ещё нос утрёт, покажет, как надо работать, а тогда заявит: «Всего вам хорошего, будьте здоровы, живите богато. Эта работёнка не для меня, простовата». И примется за конструирование электромузыкальных инструментов. Взглянув на хмурого Луку, Феропонт иронически заметил:
— Ты, оказывается, переживаешь за Лавочку больше, чем сам виновник торжества. Вон он какой весёлый.
— А ты не переживаешь? Жаль.
— Это с какой же стати? По-твоему, я должен переживать за всякого прохиндея, который готов превратить цех в своё подсобное хозяйство?
— Приказать себе переживать человек не может. Или у него есть это чувство, или его нет. А на нет, как говорится, и суда нет.
— И отсюда прямой вывод о моей неполноценности и отсутствии коммунистической сознательности.
— Выводы делать преждевременно, но родным для тебя наш цех ещё не стал, — сказал Лука.