Я ощутил прилив торжественного настроения. Всё время я думал о важном деле, которое ожидало меня, и мне было неуютно в маленьком трактире, в обществе его убогих посетителей. Всем надо было знать, кто я такой и зачем я там поселился. Хозяйка - женщина за стойкой - объяснила, что я учёный человек, с утра до вечера всё только пишу и занимаюсь наукой и потому совершенно незачем донимать меня расспросами. За это я был ей премного обязан. Сюда приходили голодные парни в блузах с засученными рукавами, рабочий люд и разный уличный сброд, заглядывавший в трактир, чтобы получить чашку горячего кофе или кусок хлеба с маслом и сыром. Сплошь и рядом они начинали скандалить и ругали хозяйку за слишком чёрствые булки и мелкие яйца. Прослышав, что я буду держать речь в Парковом павильоне, они стали спрашивать, почём там билеты; кое-кто даже сказал, что охотно послушал бы мою речь, но только полкроны - слишком большие деньги, и тут они начали торговаться со мной из-за цены. Я дал себе слово не обижаться на них, - ведь это совсем простые, неотёсанные люди.
В соседней комнате тоже был постоялец. Он изъяснялся на каком-то чудовищном диалекте - смеси шведского с норвежским, и хозяйка называла его «господин директор». Всякий раз, когда этот человек стремительно вбегал в наш трактир, он привлекал к себе всеобщее внимание, отчасти потому, что перед тем как сесть, неизменно смахивал носовым платком пыль со стула. Это был благовоспитанный человек с замашками богача; когда ему требовался бутерброд, он неуклонно спрашивал «свежего хлеба с маслом высшего сорта».
- Это вы будете читать лекцию? - спросил он меня.
- Да, он, - отвечала хозяйка.
- Плохо ведёте дело, - продолжал, обращаясь ко мне, господин директор. - Вы же совсем не рекламируете вашу лекцию. Видели, как я рекламирую мой спектакль?
Тут я сразу понял, кто он такой: это же тот самый антиспиритист, повелитель обезьян и диких зверей.
- Я рекламирую свой спектакль вот такими афишами! - продолжал он. - Я расклеиваю их всюду, где только могу, и везде на них огромные буквы. Видели вы мои буквы? И к тому же на афишах нарисованы звери.
- Моя лекция посвящена художественной литературе, - возразил я, - искусству, значит, духовным ценностям.
- Плевал я на это! - ответил он. И столь же развязно продолжал. - Поступайте-ка лучше ко мне на службу. Мне нужен человек, умеющий рассказать зрителям про моих зверей. И я хотел бы найти человека нездешнего, которого никто в городе не знает. Если я выпущу на сцену здешнего парня, зрители сразу скажут: - Так это же наш Педерсен! Что он может знать о диких зверях?
Я с молчаливым презрением отвернулся от этого человека. И даже не счёл возможным отвечать подобному наглецу.
- Подумайте об этом! - сказал директор. - Взвесьте моё предложение. Я плачу по пять крон за вечер.
Тут я молча поднялся с места и вышел из трактира.
Я считал, что ничего другого мне не оставалось. Понятное дело, директор страшится конкуренции, боится, что я привлеку публику со всего городка; он хотел подкупить меня, выбить из игры. Никогда, - сказал я себе. - Никто никогда не заставит меня изменить искусству. Духовные ценности - вот моё призвание.
Прошёл день и наступил вечер. Я старательно вычистил свой костюм, надел свежую сорочку и направился в Парковый павильон. Было семь часов вечера. Я с большим усердием подготовил свою лекцию, в голове у меня теснились прекрасные возвышенные слова, которые я намеревался произнести, и в душе я уже предвкушал верный успех, ошеломляющую победу, о которой будет тут же сообщено по телеграфу.
Шёл дождь. Погода была не из лучших, но разве может какой-то жалкий дождик удержать любителей литературы? На улицах я то и дело встречал прохожих - пара за парой под одним зонтом шагала мимо. Меня удивляло только одно: в отличие от меня, они направлялись вовсе не к Парковому павильону. Куда же они шли? Уж, верно, эти обыватели спешили в зал Рабочего союза, на обезьяний спектакль.
Билетер был уже на посту.
- Пришёл уже кто-нибудь? - спросил я.
- Нет, - отвечал он, - но ведь до начала ещё больше получаса.
Я вошёл в зал, в неоглядное помещение, где мои шаги прозвучали, словно оглушительный конский топот. Господи, хоть бы этот зал был набит битком, так что яблоку негде упасть, и публика с нетерпением ожидала бы оратора, но, увы, - павильон был пуст.
Я прождал тридцать долгих минут - никого. Я вышел из зала и спросил билетера, каково его суждение обо всём этом. Оно оказалось сдержанным, но я был утешен. Он сказал, что сегодня вечером неподходящая погода для лекции, в такой сильный дождь люди неохотно выходят из дома; впрочем, добавил он, публика большей частью всегда приходит в последнюю минуту.
И мы снова стали ждать.
Наконец появился какой-то человек, стремительно шагавший под дождём, он заплатил полкроны за билет и вошёл в зал.
- Теперь пойдут, - сказал билетер, кивая головой, - дурацкая привычка у этих людей прибегать е последний миг.
Мы стали ждать. Никто больше не шёл. Под конец мой единственный слушатель, выйдя из зала, сказал:
- Собачья погода!
Это был адвокат Карлсен.
- Боюсь, сегодня никто не придёт, - сказал он. - Ведь дождь льёт как из ведра! - Заметив мой сокрушённый вид, он добавил: - Я предчувствовал это, потому что видел барометр. Слишком уж быстро он падал. Вот почему я советовал вам отменить лекцию.
Билетер по-прежнему верил в мою звезду.
- Подождём ещё с полчасика, - сказал он. - Наверняка ещё придут человек двадцать-тридцать.
- Сомневаюсь, - сказал адвокат, застёгивая плащ. - Вот что, - обернулся он ко мне, - пока я не забыл. Вы, разумеется, ничего не должны за аренду.
Сняв шляпу, он поклонился и ушёл.
Вдвоём с билетером мы подождали ещё полчаса и подробно обсудили создавшееся положение. Затея моя провалилась, и я был этим глубоко уязвлён. В довершение всего адвокат ушёл, не взяв полкроны, которую ему следовало получить назад. Я хотел было бежать за ним, чтобы вернуть ему деньги, но билетер удержал меня.
- Я оставлю их себе, - сказал он. - Тогда вы будете мне должны всего лишь ещё одну такую монету.
Но я дал ему вдобавок ещё целую крону. Он был мне верной опорой и заслужил награду. Он от всей души поблагодарил меня и, уходя, пожал мне руку.
Я зашагал домой, согнувшись под бременем поражения. Я был совсем подавлен обидой и стыдом и стал бесцельно бродить по улицам, ничего не замечая вокруг. Беда усугублялась тем, что теперь у меня даже не осталось денег, чтобы возвратиться назад, в Христианию.
Дождь лил не переставая.
Я очутился вдруг у высокого здания, с улицы я увидел в вестибюле освещённое окошко кассы. Здесь был зал Рабочего союза. И сейчас ещё в дом заходил то один, то другой запоздавший зритель, покупал в окошечке билет и исчезал за массивными дверями, ведущими в зал. Я спросил у билетера, сколько всего набралось людей. Он сказал, что зал почти полон.
Проклятый директор взял надо мной верх.
Я поплелся домой, в свой трактир. Не стал ничего ни есть, ни пить, а тихо улегся в постель.
Посреди ночи в мою дверь вдруг постучали, и в комнату вошёл человек. В руке он держал свечу. Это был директор.