С псалмами, молитвами и песнопениями, переходя от муки к муке, процессия взбиралась на гору все выше и выше. Словно длинный черный змей полз, извиваясь, по склону монастырского взгорья, на минуту останавливался и сжимался, а затем вновь неуклонно продвигался к вершине горы… Солнце уже подкатилось к горизонту, огромным красным стягом оперевшись на его подножие. Угрюмые серовато-синие облака залегли над ним плотной полосой и отрезали от остальной части неба. Светило одиноко умирало под их черной тенью…
Дорога подходила к концу. Уже горел в закатном пурпуре верх Голгофы, голый, скалистый, с тремя крестами. Лучи догорающего солнца окрасили их в зловещий цвет, казалось, кровь стекает с их раскинутых плеч. Словно покрытые сукровицей стояли три древа казни, позора и муки, угрожая небу обрубками высохших рук. Большие черные птицы, рассевшиеся на крестах, отливали издалека металлическим блеском.
Сестры-монахини затянули «Stabat Mater». Словно вызванный скорбной мелодией, налетел вырвавшийся из каких-то впадин ветер и, молниеносно прорезав шествие, сгинул по ту сторону горы в садовом овраге. Городские часы пробили шесть. Толпа опустилась на колени. Ксендз Дезидерий остановился и поднял руку для благословения. В лучах догорающего солнца рука его отбросила на тропу огромную, далеко размахнувшуюся тень, насыщенную чернотой. Контуры черной тени явственно образовали диковинное обличье — на песке дорожки остро обозначился козлиный профиль: выставленная вперед пара рогов домогалась битвы, упрятанные в тени горбатого носа губы сложились в сардоническую ухмылку, косматая борода угрожающе вздернута…
Шум пробежал по рядам процессии — зловещую тень заметили.
— Что это?! Поглядите-ка, там на дорожке!…
Ксендз, бросив взор на тень, тотчас кинул руку вниз. Но было поздно. Люди, стоявшие впереди, успели рассмотреть вызванного отцом Дезидерием дьявола и передавали недобрую весть из уст в уста. Через минуту о случившемся знали все. По толпе прокатилась дрожь ужаса. Последние звуки затухавшей молитвы смешались с испуганными женскими всхлипами. Две монахини, разразившись истерическим хохотом, упали на землю и с пеной на губах бились в корчах. В ту же минуту погасло солнце. Внезапный мрак хлынул от западных пределов мира и залил пространство тьмой. В речных ложбинах взвыл ветер и штурмом ринулся на монастырский вертоград. Закрутил песчаный вихрь на дорожках и, совершив отчаянный кувырок, принялся сражаться с деревьями. Под стать ветряному посвисту и скрипу расшатанных сучьев были людские крики. При свете зажженных факелов стало видно, как голгофские пустые кресты рушатся наземь, ликующий ураган подхватывал их обломки и лупил ими о скальный выступ на обочине. По черни неба просверкнул кровавый зигзаг молнии, среди оглушительного треска ударивший в башню приходского костела.
— Боже милосердый, пощади нас! — молили несчастные. — Смилуйся, Господи!
Согнутые дугой фигуры корчились в судорогах на дорожках и вокруг часовни, в конвульсивных подскоках скатывались по склонам, покорно, без противления, будто мертвые, валились в жерла оврагов. Панический страх пробрался в ряды шествия, расширял зрачки, щелкал зубами. Толпа кинулась в бегство…
Исхлестанные дождем, ослепленные блеском молний, оглушенные раскатами грома, люди мчались вслепую, спотыкаясь о тела упавших, оскальзываясь на камнях, налетая на древесные пни. Среди непроглядной тьмы долго еще взблескивал монастырский сад огоньками факелов, рвущихся вперед словно в бешеной гонке, затеянной пламенем. А поздним вечером, часов в девять, когда буря уже прекратилась, и гром утих, через калитку двинулся из аббатства в сад отряд отцов бонифратров с фонариками. Помогая себе тусклым светом, они искали по садовым откосам беспамятных сестер и заблудших братьев. Кое-кого находили.
СВЯТОТАТСТВО
Невесело в этот год прошла Пасха. Будто мрачная тень злополучного шествия пала и на Светлое воскресенье, в унылые тона окрасив солнечный праздник. Не было радости в людских сердцах, и даже пасхальные звоны звучали как-то угрюмо.
Отошла Пасха, отошел апрель, и наступил май. По садам зацвели груши и яблони, покрылись весенним убором сливовые деревца. Из садов наплывал сладковатый аромат черемухи, распускалась сирень. Год обещался добрый, крестьяне из окрестных сел ворожили богатый урожай…
А в середине месяца накинулась на сады тля и проела красноватой ржавчиной цвет и зелень. Полчища каких-то отвратительных паразитов расползлись по садовым деревьям и за несколько дней напрочь уничтожили завязь.
В довершение бед под конец мая появилось в предместьях множество самого отчаянного вида бродяг и нищих — грязная, проеденная хворями шайка осадила пригородные закоулки и постоялые дворы. Особенно много их скопилось в Дубнике — местечко прямо-таки роилось поганью, производя впечатление паноптикума, выставившего напоказ все мыслимые увечья и уродства. Чуть ли не из каждого проулка выворачивались навстречу жуткие уродцы, без рук, без ног, с горбами на искривленных телах, с провалившимися носами и зияющими вместо ртов ямами, чуть ли не на каждом углу пугали прохожего морды получеловечьи-полузвериные, освещенные дикими, лихорадочно блестящими гнойными зенками. В пыли большаков, на церковных ступенях, у кладбищенских ворот выстраивались окутанные плотной завесой смрада нищие с язвами по всему телу, изувеченные слоновой болезнью или сифилисом, трущобные ловеласы с кровью, отравленной ядом уличных Венер, тянули за подаянием страшные грязные лапы, расплющенные до размеров лопаты.
Скопище паразитов расползалось по домам и садам, по придорожным трактирам и постоялым дворам, толпилось на торгах и выгонах, заползало ночами в сараи и овины, крылось по чердакам и под навесами…
Под конец месяца внезапно ударила жара, и бродяги гурьбой обступали колодцы, вырывая друг у друга ковши и бадейки. В лучах майского солнца светились серебристые брызги воды, щедро разливаемой приблудным стадом на свои язвы и раны. А когда, утолив жажду, бродяги наконец отваливались от фонтанчиков и колодцев, после них непременно оставались на каменных плитах или деревянных срубах комья пропитанной ядом грязи.
Вскоре обнаружилась в окрестностях Дубника загадочная хворь. Первой ее жертвой оказался скорняк Выростек: точно в полдень, проходя через торговую площадь, он внезапно с громким криком рухнул на мостовую и за несколько минут испустил дух в страшных муках. В тот же день после обеда подобным образом умерло еще пятеро — лица у всех сделались синевато-серыми, на губах выступила красная пена, под мышками вздулись большие кровянистые пузыри. На следующий день зараза перебрала все предместье: не было дома, куда она забыла бы заглянуть. Люди гибли десятками, точно мухи, мор валил их с ног где попало — на улицах, в магазинах, дома и даже в костеле. Перед невидимой напастью невозможно было укрыться: не было такого тайника, куда не просунулись бы ее когти, не было такой стены, за которую ей был заказан доступ. Ужас охватил живых, охваченные паникой, они ринулись к городу, но все дороги были перекрыты: военный кордон завернул несчастных в гнездо заразы. Санитарная комиссия, присланная из центра, поставила в пригороде несколько бараков, и только тут дозволено было искать спасения. Однако не помогла даже самоотверженность трех молодых врачей, вступивших с невидимым врагом в героическую схватку: на четвертый день пали и они, один за другим выронив шприцы из окостеневших пальцев. Неодолимый мор продолжал свирепствовать…
В такой крайности глаза паствы вновь обратились на всесильного пастыря, удалившегося в последнее время от своих духовных овец: ксендз Дезидерий с молчаливого согласия обитателей Дубника взял их под свою опеку. Покинув свои покойные хоромы возле кафедрального собора, он переехал в маленький, заросший диким виноградом домик предместья, чтобы взять в свои могучие руки участь душ, обреченных на смерть.