В этом консерваторском здании были старинные надежные стены. Хорошо пригнанные двери. Плотно затворенные окна.
И все же в эту минуту можно было если не услышать, то просто ощутить каждым нервом, как везде и всюду звучит музыка: стенанье скрипок, задумчивая речь фаготов, пассажи фортепьяно, журчанье арф, рулады человеческих голосов. На всех этажах, во всех коридорах, во всех залах и комнатах шли экзамены. Музыка пронизывала насквозь эти старинные, эти священные стены…
Выпорхнула пичуга. Лицо ее сияло счастьем.
То есть как?.. Неужели рушатся вековые традиции?
Строгая дама в пенсне, которая приглашала на экзамен, вышла следом, заглянула в список, назвала очередную фамилию.
Бородач, пригнув голову, будто готовясь бодаться, двинулся к двери.
А ко мне подошел (уж не знаю, отчего они все подходят ко мне?) немолодой уже такой товарищ в вышитой украинской рубахе:
— Як думаешь, хлопчик, у мэнэ — писни… Чи маю надию — з писнямы?
В глазах его была нескрываемая тоска.
— Отчего же! — Я пожал плечами. — Песни — это очень нужно.
— Писни, тильки писни… Га?
— Будет полный порядок, — обнадежил я его, рассматривая искусно вышитую рубаху.
Нет, действительно, отчего же не принять с песнями? Примут, конечно, если хорошие песни. Если они у него не такие тоскливые, как глаза.
Бородач появился минут через двадцать. Его долго слушали. Как-никак симфония!
Но вид его не оставлял сомнений в том, что я был прав: начинать надо сразу с Пятой.
Жаль парня…
Кто там следующий?
На всякий случай — может быть, напоследок — я выглянул в окно.
На месте ли Петр Ильич?
А белое платье?
На месте.
Дама в пенсне заглянула в список и вызвала:
— Прохоров Евгений.
1971