— Ну, поздравляем, Василий Михайлович, — радушно встретили его в обкоме. — Напомните, пожалуйста, чтобы не лезть в дела, какой район вас направлял на учебу?
— Усть-Лыжский, — ответил Вася Шишкин. И, мягко улыбнувшись, добавил: — Оттуда и родом.
— Ах, вот как. Ну что ж, Василий Михайлович, по всей вероятности, туда вас и направим. Вы пока отдохните денек, а мы тем временем свяжемся с Усть-Лыжей. Вам сообщим.
Грешным делом, в повседневной сумятице, в неубывающем ворохе забот Егор Алексеевич Терентьев успел позабыть о своем крестнике — все-таки минуло немало времени, и немало разных людей прошло перед его глазами за это время.
Вот почему он даже как-то не сразу все понял; когда ему позвонили из обкома:
— Егор Алексеевич, к нам вот прибыл товарищ Шишкин из ленинградской партийной школы. Только что окончил. На учебу его посылали по вашей рекомендации. Мы тут прикинули, посоветовались — и решили направить его в Усть-Лыжу. Обком рекомендует товарища Шишкина на должность второго секретаря.
Глава седьмая
К двум часам пополудни уже совсем темнело. А утром развиднялось едва к одиннадцати. Да и в этот краткий промежуток между поздним рассветом и ранними сумерками не так уж много было настоящего дневного света — свет был невзрачен и жидок, слаб, еле-еле теплился. Ведь солнце теперь лишь краем выдвигалось над чертой горизонта, будто затем лишь, чтобы напомнить о своем существовании, и тут же окуналось снова, в свои тартарары.
Большую часть суток стояла полярная ночь, обычная здесь в эту срединную и самую мертвую пору зимы. Небо было темно и глухо. Казалось, что весь небесный свет, весь белый свет пал на землю снегом — так, кристаллизовавшись, снежинка за снежинкой, он весь до последней крупицы просыпался наземь, а наверху осталась лишь бездонная и пустая чернота.
Снегу навалило много. Все вокруг было погребено в снегах. Крыши домов вспухли, и с краев свисали обветренные заструги. Сугробы взгромоздились под самые окна, а окна в этих северных избах довольно высоки. Тропинки, что вели от дома к дому, по обе стороны сельской улицы, все углублялись меж плотных снеговых стен, и уже из одного такого хода не было возможности увидеть, кто там идет или кто там стоит на другой стороне. Речные проруби, из которых брали воду, обозначали еловыми вешками, потому что к утру их совсем скрывал от глаз выпавший снег, и еще, не дай бог, кто-нибудь непутевый да несведущий мог бы ступить ненароком — и тогда поминай как звали…
Темна и снежна была эта зима.
Может быть, единственным среди этой окрестной тьмы, всегда светлым местом оставалась только буровая вышка, освещенная большими и яркими лампами да еще подсвеченная прожекторами: тут ведь не посумерничаешь, не полазаешь впотьмах — тут каждая операция требовала полной и дотошной ясности. Как в заводском цехе. А издали эта коническая вышка, сверху донизу сверкающая огнями, была похожа на праздничную елку — огромную, какие ставят на площадях больших городов. Только нарядная эта елка перестояла уже все положенные сроки: и новое рождество, и Новый год, и православное рождество, и школьные каникулы — все стоит, все красуется…
И оттуда день и ночь, без передыху доносится гул машин, холодный звон металла, повизгиванье лебедки. В четыре была пересменка. Одна вахта пошла шабашить, а другая заступила.
Иван Еремеев проследил, как закончили цементаж обсадной колонны, а затем, наставив сменного бурильщика, что тому надлежало делать дальше, озадачив его на ближайшую смену, отправился домой.
Как обычно, согласно ежедневному заведенному правилу, он по дороге зашел на почту.
Шурочка Малыгина, усть-лыжский почтовый агент, заранее, еще с утра заказывала ему междугородный переговор с базовым городом. Дело это было довольно сложным и многоступенчатым, потому что отсюда, из Скудного Материка, надлежало сперва связаться с районным центром, Усть-Лыжей, а оттуда вызывали город Печору, Печора давала базовый город, а там уж Ивана соединяли с геологическим управлением, и он передавал дежурному диспетчеру дневную сводку: сколько метров дали за сутки, на какой глубине идет бурение, какой проходят горизонт и нет ли каких проявлений.
Они добуривали уже первую тысячу. И еще полторы оставалось.
— Алё… перешел он потом к неофициальной части разговора. — Алё, вы меня слышите? Я вас плохо слышу… Алё… Прошу выяснить, как там жена Ныркова, какое у нее самочувствие — она в больнице лежит, второй корпус… Да-да, Ныркова, муж просит узнать… К завтрему, ладно? И привет ей от него передайте… Ну, пока.