Машину побалтывало, и Платон Андреевич, как обычно, когда его начинало мутить в полете, вобрал голову в плечи, закрыл глаза, пытаясь притворной дремой обмануть время. Будучи человеком достаточно мужественным и принимая как должное технику современности, он все же, признаться, терпеть не мог воздушного сообщения и пользовался им лишь в силу неизбежности. Что-то противоестественное было, по его мнению, в этом средстве передвижения, противное людской породе и природе вообще. И, зная наизусть выкладки эйнштейновского парадокса времени, он со злорадством полного неуча отмечал, что время полета в воздухе явно замедляется по сравнению с ходом времени на земле даже при скорости, весьма далекой от скорости света.
Что же касается его спутника, Владимира Савельевича Одеянова, то этот, едва вертолет отделился от земли и закачался, как бадья на цепи, приник к круглому оконцу и отрывался от него лишь затем, чтобы отереть ладонью запотевающее стекло.
Внизу и окрест расстилалась волшебная картина.
Нынешняя весна явилась рано и, первым делом взломав ледяные покровы, дала свободу воде: великие реки разлились в моря, а малые речки на какой-то срок уподобились великим. Все было залито водой. Вода была полным хозяином пространства, а суша проступала наружу лишь робкими островками, и можно было догадаться, что каждый такой островок сейчас, в эту пору, напоминал Ноев ковчег, где сгрудились лесные обитатели — всякой твари по паре, — и там они, в тревоге и голоде, переживали этот всемирный потоп, терпеливо надеясь, что все встанет на свое место, вода вернется к воде, а суша соединится с сушей. И тогда настанет черед тревожиться обитателям другой, враждебной стихии: начнут метаться в отрезанных полоях заблудшие рыбины, на поверхности просыхающих луж покажутся рты, глотающие чуждый для них воздух, а на травах, поднявшихся из воды, будет сверкать и постепенно меркнуть опрометчиво выметанная икра…
Но сейчас еще повсюду властвовала вода, она отражала бездонное синее небо — и потому сама казалась бездонной.
В эту пору все зимние пути на Югыд были отрезаны и добраться туда можно было только вертолетом.
Одеянов расстегнул футляр своей драгоценной «Экзакты» и, поднеся камеру к окошку, нажал спуск. При этом он с досадой подумал о том, что плексигласовый иллюминатор все исказит до неузнаваемости, вдобавок эта дурацкая пленка, на которой все живые цвета становятся жухлыми, как отбросы на помойке.
А ведь его глаза сейчас увидали то, чего бы, наверное, никто другой не увидел и что вообще, пожалуй, невозможно было увидеть.
На тех клочках суши, которые оставались незалитыми, деревья и кусты еще ничем не выказывали прихода весны. Островерхие елки были по-прежнему черны и угрюмы, как иноки. А ивы и березы совершенно голы. Но все это уже подернулось прозрачной и нежной, едва различимой поволокой. Это лопались первые почки. Это цыплячьим пухом обметывало ветви лозняка. Это щетину зимовавшей хвои пронизывали свежие иглы.
И отсюда, сверху, был заметен зеленоватый дымок над оживающим лесом.
О, эта проклятая пленка!..
Володя Одеянов отнюдь не врал, не примазывался к чужому, когда он с достаточной скромностью перечислил снятые им фильмы. Он их действительно снимал.
Не ставил, а снимал, поскольку он был оператором. Он был и слыл одним из лучших в стране мастеров киносъемки. В профессиональных кругах высоко ценили его искусство. И в шумном успехе картин, которые он перечислил Платону Андреевичу, была его доля. И с премий, которыми эти картины были отмечены, он получил свою долю. Но доля эта была мала и горька. Операторская горькая доля. Ведь как известно даже людям неискушенным, главная фигура в кино — режиссер.
Пускай сценарий фильма сочинил маститый писатель, а эскизы рисовал вдохновенный художник, а музыку писал знаменитый композитор, и в этом фильме снимались очень известные артисты — все равно в конечном счете окажется, что такой-то фильм — это фильм такого-то режиссера. Его фильм.
Вообще личности кинорежиссера сопутствует культ. Культ личности. Дела и труды множества людей приписываются лично ему, все достижения ставятся в заслугу именно ему. Он вправе диктаторствовать и не считаться ни с кем — он всевластен. Он может кого-то приблизить, осыпать милостями, а кого-то другого, возненавидев люто, стереть в порошок, изничтожить, съесть и выплюнуть пуговицы. Он даже может позволить себе всякие индивидуальные проявления: капризничать, озоровать, устраивать запои, бить палкой статистов из массовки, когда они, по обыкновению, норовят заглянуть в аппарат…