— Что они с ним сделали? — почему-то шепотом спросил Александр.
— С цепи спустили, — сказал профессор.
Он сделал пасс, и Корнеев застыл. Глаза его обессмыслились.
— Вот за это, — заметил Преображенский, — я их ненавижу больше, чем за расстрелы.
— Спорно, — не согласился Люцифер.
— Что с ним? — Александр никак не мог отвести глаз от Корнеева. Казалось, что даже лицо Витьки изменилось — почернело и как-то вдавилось в себя, сделавшись карикатурно-азиатским, обезьяньим.
— Вы видите перед собой, — сказал профессор тоном экскурсовода в зоопарке, — настоящего потомственного красного. Он же большевик обыкновенный в настоящем своем виде.
— Тот самый тип, — подтвердил Люцифер. Перышки его, однако, встопорщились.
— Большевик? — не понял Привалов. — Да Витька эту советскую власть матами крыл регулярно.
— Таким можно, — махнул рукой профессор. — Даже нужно. Злее чтоб были. Да и за дело. Советская власть их сдерживала. Собственно, вся советская культура на это работала — держать их в состоянии человеческом. Ну, относительно человеческом. Чтоб на улицах людей не грызли. Они еще себя покажут, как отсекатель переключат. Кровью умоетесь, пока на них снова хомут не накинут.
— Нет, ну подождите. — Александру все это не нравилось, хотелось возразить. — Витька же ученый. Гуманист. — На этом слове Привалов все-таки поперхнулся: чего-чего, а гуманизма за Витькой он и раньше не замечал.
— Гуманист… — Профессор вздохнул. — Я уже говорил, что научной работе мешать нельзя, и я себе подобного не позволял. Но вообще-то… Вы, Александр, никогда не думали, что такое Витькины занятия с точки зрения гуманизма?
— А что? Ну, живая вода, ну, рыба дохлая… Ну, допустим, жизнь у нее ненастоящая… Но гуманизм-то при чем?
— А вы представьте себе вместо рыбы человека. Выпотрошенного. А еще лучше — полусгнившего. Из могилки. Витькина вода бы на него подействовала?
— Н-наверное. — Привалова передернуло: до него начало доходить.
— Вы ведь по-английски читаете? — спросил сыч. — Как называется живой мертвец?
Александр не ответил.
— Зомби, — наставительно сказал профессор. — Во все времена создание зомби считалось одним из самых мерзких видов магии. Вот этим-то Корнеев и занимался. Точнее, разрабатывал технологию промышленного производства таковых.
Витька пошевелился. Преображенский посмотрел на него строго, и тот снова застыл.
Привалов посмотрел на своего спасителя вопросительно. Реакции не дождался и тогда все-таки сказал:
— Ну хорошо. А меня он за что? Раньше все вроде нормально было?
— А вы его за что? — напомнил профессор. — Вы сегодня с утра пытались проделать с ним ровно то же самое.
— Достал, — признался Александр. — До края достал, сил никаких не было. Оскорблял, унижал.
Я сорвался.
— Вот-вот. А с его точки зрения, это вы его все эти годы оскорбляли. Самим своим видом. Для него вы — белый. Белый значит чистый. Запуганный, заплеванный, глупый — а все-таки из той породы. Не из чертей. А им надобно, чтобы все были черти. Ну, кроме их хозяев, хозяев они боятся и слушаются. Но хозяева-то нерусские, нерусские это люди, это совсем другое дело. Большевики на русскую кровь натравлены. Чтоб у русских не было ни богатых, ни умных, ни хороших. Все должны быть такими же чертями, как они сами.
А если кто из своих, из ваньков, — и вдруг не черт? Им такое терпеть никак не возможно. Не для того их предки высшие классы под самый корень извели…
Привалов слушал эту тираду со странным чувством. С одной стороны, он каким-то местом чувствовал, что какой-то смысл в этом есть. С другой — смысл этот был ему неинтересен, а пожалуй что и неприятен. И с каждым повторением слова «русские» это чувство нарастало. «Не нужно мне этого всего», — в конце концов решил Привалов, и тут же в голове голосом Модеста Матвеевича прозвучало: «…во избежание».
— Филипп Филиппович, — сказал Люцифер, — не нужно ему всего этого. Я же говорил: у них там в голове на русской теме ужас что, открытая рана.
А он обыватель все-таки. Больно ему.
Профессор пожевал губами.
— Ну да, пожалуй. Хотя, может, сам поймет. Лет через двадцать, если выживет.
— Что значит если… — начал было Привалов, но Преображенский махнул рукой, и Александр застыл с открытым ртом.
Через пару секунд его отпустило. Он потряс головой и сказал:
— Что-то я нить потерял. Мы о чем говорили?
Преображенский показал на Витьку.