Васёка, глядя куда-то выше конторщиков, пояснял кратко:
— Потому что я талантливый.
Конторщики, люди вежливые, отворачивались, пряча улыбки. А Васёка, небрежно сунув деньги в карман (он презирал деньги), уходил. И шагал по переулку с независимым видом.
— Опять? — спрашивали его.
— Что «опять»?
— Уволился?
— Так точно! — Васёка козырял по-военному. — Еще вопросы будут?
— Куклы пошел делать? Хэх…
На эту тему — о куклах — Васёка ни с кем не разговаривал.
Дома Васёка отдавал деньги матери и говорил:
— Все.
— Господи!.. Ну что мне с тобой делать, верста коломенская? Журавь ты такой! А?
Васёка пожимал плечами: он сам пока не знал, что теперь делать — куда пойти еще работать.
Проходила неделя-другая, и дело отыскивалось.
— Поедешь на бухгалтера учиться?
— Можно.
— Только… это очень серьезно!
— К чему эти возгласы?
«Дебет… Кредит… Приход… Расход… Заход… Обход… — И деньги! деньги! деньги!..»
Васёка продержался четыре дня. Потом встал и ушел прямо с урока.
— Смехота, — сказал он. Он решительно ничего не понял в блестящей науке хозяйственного учета.
Последнее время Васёка работал молотобойцем.
И тут, помахав недели две тяжелой кувалдой, Васёка аккуратно положил ее на верстак и заявил кузнецу:
— Все!
— Что?
— Пошел.
— Почему?
— Души нету в работе.
— Трепло, — сказал кузнец. — Выйди отсюда.
Васёка с изумлением посмотрел на старика кузнеца.
— Почему ты сразу переходишь на личности?
— Балаболка, если не трепло. Что ты понимаешь в железе? «Души нету»… Даже злость берет.
— А что тут понимать-то? Этих подков я тебе без всякого понимания накую сколько хочешь.
— Может, попробуешь?
Васёка накалил кусок железа, довольно ловко выковал подкову, остудил в воде и подал старику.
— Прошу.
Кузнец легко, как свинцовую, смял ее в руках и выбросил из кузницы.
— Иди корову подкуй такой подковой.
Васёка взял подкову, сделанную стариком, попробовал тоже погнуть ее — не тут-то было.
— Что?
— Ничего.
Васёка остался в кузнице.
— Ты, Васёка, парень — ничего, но болтун, — сказал ему кузнец. — Чего ты, например, всем говоришь, что ты талантливый?
— Это верно: я очень талантливый.
— А где твоя работа сделанная?
— Я ее никому, конечно, не показываю.
— Почему?
— Они не понимают. Один Захарыч понимает.
— Принеси мне. Я гляну.
На другой день Васёка принес в кузницу какую-то штукенцию с кулак величиной, завернутую в тряпку.
— Вот.
Кузнец развернул тряпку… и положил на огромную ладонь человечка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени. Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человечка, под ситцевой рубахой — синей, с белыми горошинами — торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами. Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая.
Кузнец долго разглядывал его.
— Смолокур, — сказал он.
— Ага. — Васёка глотнул пересохшим горлом.
— Таких нету теперь.
— Я знаю.
— А я помню таких. Это что он?.. Думает, что ли?
— Песню поет.
— Помню таких, — еще раз сказал кузнец. — А ты-то откуда их знаешь?
— Рассказывали.
Кузнец вернул Васёке смолокура.
— Похожий.
— Это что! — воскликнул Васёка, заворачивая смолокура в тряпку. — У меня разве такие есть!
— Все смолокуры?
— Почему?.. Есть солдат, артистка одна есть, тройка… еще солдат, раненый. А сейчас я Стеньку Разина вырезаю.
— А у кого ты учился?
— А сам… ни у кого.
— А откуда ты про людей знаешь? Про артистку, например…
— Я все про людей знаю. — Васёка гордо посмотрел сверху на старика. — Они все ужасно простые.
— Вон как! — воскликнул кузнец и засмеялся.
— Скоро Стеньку сделаю… поглядишь.
— Смеются над тобой люди.
— Это ничего. — Васёка высморкался в платок. — На самом деле они меня любят. И я их тоже люблю.
Кузнец опять рассмеялся.
— Ну и дурень ты, Васёка! Сам про себя говорит, что его любят! Кто же так делает?
— А что?
— Совестно небось так говорить.
— Почему совестно? Я же их тоже люблю. Я даже их больше люблю.
— А какую он песню поет? — без всякого перехода спросил кузнец.
— Смолокур-то? Про Ермака Тимофеевича.
— А артистку ты где видел?
— В кинофильме. — Васёка прихватил щипцами уголек из горна, прикурил. — Я женщин люблю. Красивых, конечно.