Я бросил в грязь канистру и сел на нее.
Никаких усилий не требовалось, чтобы жить в виртуальном мире. Все происходило само. Ничего не нужно было желать, потому что все было возможно. Ни о чем не нужно было заботиться — все было, все имело быть. Страдания в виртуальном мире невозможны, но и радость — тоже.
А сейчас на меня навалилась печаль…
Такая печаль! Я хотел чего-то и не знал — чего. Я мечтал о чем-то, но эти мечты были неопределенны. Есть другое! Другое! Я потерял что-то, чего никогда не имел. Я приобрел нечто, чего у меня, по-прежнему, нет.
Согнувшись, уткнув лицо в колени, обхватив голову руками, чтобы ничего не видеть, не слышать, не ощущать вообще, сидел я на берегу возможного и плакал. Что со мной? Господи! Чего я хочу? Для чего я, пусть даже только в возможности?
Бездна, дай ответ! Но нет ответа…
Я не уснул, не задремал даже, я просто ушел в себя. И не было мыслей в голове. Так, так, все так. Ничего нет. Никакого возможного мира нет. И меня нет. Есть только печаль. Печаль-сама-по-себе. И она есть Я, а меня нет.
Я увидел свет. Я сам был светом. Я понял, что вижу самого себя и в чистом виде встретился с самим собой, не ощущая уже никаких препятствий, чтобы быть в таком единении с самим собой. Не было ничего, что будучи чужим, примешивалось бы ко мне самому внутри, но было только всецело истинным светом, не измеряемым никакой величиной и не очерченным никакими формами фигуры. Он, этот свет, не увеличивался ни в какую величину в результате беспредельного рассеяния, но был всецело неизмерим, ибо он был больше всякой меры и сильнее всякого качества. Этот свет внутреннего зрения как бы говорил: возмужайся в себе и воспряни уже отсюда, не нуждаясь больше ни в каком руководителе, и выждь со тщанием. Ибо только такой глаз видит великую красоту. Если же око твое пойдет к видению отягощенным скверной и неочищенное, или слабое, то, не будучи в состоянии, ввиду бессилия, узреть великое сияние, оно вообще ничего не увидит, даже если кто-нибудь и покажет ему то, что может быть видимо и что ему придлежит во всей своей доступности. Ибо видящее внутренне присуще видимому, и, если оно создано таковым, оно необходимым образом направляется к зрению. В самом деле, никакое око не увидело бы солнца, если бы само не пребывало солнцезрачным, и никогда душа не увидела бы прекрасного, если бы сама не стала прекрасной. Потому сначала будь целиком боговиден и целиком прекрасен, если хочешь видеть благость и красоту. В своем восхождении приди сначала к уму и увидь там все прекрасные лики и назови это красотой и идеями. Ибо все в них прекрасно, как в творениях ума и в умной сущности.
Я сам был светом. Я видел свет. И свет погас, но остался.
Тогда я ощутил запах. Пахло мокрой землей и прелыми листьями. Ни с чем не сравнимый определенный запах… Я вдыхал его и боялся, что он сейчас исчезнет, сменится запахом-вообще, запахом всех запахов сразу, а мокрая земля обернется первоматерией, не имеющей свойств. Я не хотел этого, и это не происходило. Но мое нехотение было здесь ни при чем. Это было, было! Я сидел все так же, не разгибаясь, не шевелясь, боясь спугнуть наваждение или явь.
И вот запахло водой, мокрым деревом, цветущей черемухой, хвоей елей, папоротником… Резкий запах лютика, колбы… Тонкий аромат огоньков и медуницы. По-своему пахла кора деревьев. Выдыхал теплый воздух старый пень. Пахла моя чуть волглая одежда, отсыревшие ботинки. Иногда чуть слышно налетал легкий ветерок, смешивая запахи, унося одни, вплетая другие.
Я ждал… Ничего не менялось. Вернее, менялось, оставаясь определенным. Это был какой-то другой мир!
Медленно, очень медленно, разжал я руки, приподнял голову, открыл глаза. Я увидел солнечный свет, затем воду, дрожащий воздух над ней, землю, мир. Я сидел и смотрел. Печаль в душе оставалась, но это была какая-то иная печаль, светлая, радостная. Печаль, что вот этой красоты нет в моем мире. Но все же я увидел ее, сподобился. Кто и зачем сделал мне этот подарок?
Я встал. Солнце клонилось к закату. Какая-то истома чувствовалась во всем. Вода слегка колыхалась, набегая на заросший травой берег. Солнечные блики бежали по глади лагуны ли, озера ли. Там, дальше снова был затопленный лес. Слева, на крутояре — темные разлапистые ели вперемежку с кустами цветущей черемухи. Здесь, внизу — тальник, редкий осинник, трава. И все залито светом, золотистым, янтарным светом. Я сделал несколько шагов к воде, присел, зачерпнул ее ладонями, испил, стряхнул искрящиеся капли с рук.