И что я мог теперь? Возненавидеть дядю Варлама? А за что? За то, что он не трепал языком направо и налево, спасая дело всей своей — и моей! — жизни? Тут и младенец скажет: он правильно делал. По сути мне оставалось одно: навещать Дженни, когда мне удавалось вырваться из круговорота забот, и бормотать ей никому не нужные слова сочувствия.
— Ты поправишься, — говорил я ей. — На Земле тебя починят. Будет новый глаз, и на теле не останется ни шрамика. Жаль, что я не смогу быть рядом с тобой на Земле. А может быть, ты еще вернешься? То есть не сразу, — спохватывался я, — а потом, когда все забудется…
Что забудется, что? Как ее рвали визжащие фурии, тянулись грязными ногтями к глазам, били, плевали в лицо, пытались сорвать скальп? Вряд ли это можно забыть.
Дженни молчала. Лишь в третий мой приход она шевельнула губами:
— Уходи.
А когда я начал болтать что-то утешительное, добавила твердо:
— Ненавижу тебя. Ненавижу твою планету. Уходи и не приходи больше.
Я все же пришел еще раз. При этом с Дженни случилась такая истерика, что я быстренько ретировался, а лечащий врач очень вежливо, но твердо посоветовал мне внять просьбе больной и не показываться ей на глаза, коль скоро она не желает меня видеть. Вместо того чтобы сразу убраться восвояси, я взбеленился, наговорил разных слов и здорово напугал врача, непроизвольно ускорившись во время своей тирады. Заставив себя замедлиться, я извинился и выскочил вон.
Спонтанные ускорения при сильном раздражении донимали не только меня. А попробуйте-ка не раздражаться при хронической усталости, когда вторую неделю спишь от силы два-три часа в сутки! Невидимые «темпо» невидимо дохли во мне, но все еще были способны дать шенкелей моему организму.
Потом это кончилось. Начались просто будни. Я все еще числился председателем комиссии по науке и технике, хотя с техникой на Тверди было неважно, а с наукой — вообще практически никак. Подобрав себе заместителя из числа университетских профессоров, я надеялся избавиться хотя бы от этой ноши, а вышло наоборот: заместитель почему-то решил, что главная его функция заключается в ежедневном требовании денег на фундаментальную науку. Именно сейчас, ага! Если бы от науки ожидалась немедленная отдача — тогда да, мы бы вывернули карманы, а так… Впрочем, в пострадавшем во время боев университете велись ремонтные работы и вот-вот должны были начаться занятия.
Главным же было не это. И даже не мои поездки на заводы и фабрики, частью пострадавшие во время боев и оккупации, частью уцелевшие, но все равно пока простаивающие. В конце концов, они принадлежали частным фирмам, а я не советник по экономике, чтобы предлагать те или иные варианты восстановления нормального обращения денег и товаров. С этим вполне справлялся Боб. Для меня и нескольких собранных мною умных голов главным было другое: просчитывать варианты действий землян и предлагать варианты противодействия. Повторная интервенция считалась маловероятной, но теоретически все же возможной. Расслабившегося раньше времени бойца ждут неприятные сюрпризы, иногда несовместимые с жизнью. Наверное, привлечение этих умов к работе было лучшим, что я сделал на своем посту.
Все это перестало быть нужным, когда был подписан договор между метрополией и Твердью. Как и предсказывал дядя Варлам, нам пришлось согласиться на статус протектората. Переговоры затянулись, Земля требовала от нас продолжать поставки скандиевого концентрата в прежнем объеме, а мы упирали на то, что наличие постоянно действующего гиперканала между Землей и Твердью ставит под угрозу нашу безопасность. Миновал целый месяц, прежде чем стороны пришли к соглашению. Земляне уступили в главном: гиперканала пока не будет, не будет и поставок скандия. Пока. На пять лет. На Тверди не будет представителей метрополии (мы не гарантировали их безопасности), а на Земле не будет представителей Тверди. Через пять лет состоятся повторные переговоры с целью определить окончательный статус нашей планеты.
Все это была словесная шелуха, не более. Они делали вид, что снисходят к нам, а мы вежливо улыбались, понимая бессилие наших партнеров по переговорам. Любое государство с течением времени дряхлеет, как дряхлеет к старости человек, но старик все-таки был когда-то молодым. В этом отличие. Мне кажется, что метрополия, путем компромиссов составленная несколько столетий назад из многих уже старых государств, опутавшая себя тысячами законов и правил, была дряхлой прямо с рождения. Зато мы были молодыми, нахальными варварами — без истории и предрассудков, зато с любовью к свободе.