«Пора покупать корову», — сказал отец.
«На какие деньги?» — рассердилась мама.
«На такие».
Мама расплакалась и ушла.
Следующим воскресеньем отец взял деньги, упаковал их в холщовый мешок, крепко завязал и подвесил на крепкой бечеве, которую обернул два раза вокруг пояса, между ног, чтобы обезопасить доллары. Отец ранним утром, когда из-за тумана казалось, что вокруг фермы пропал мир (Бетти подозревала, что так каждую ночь и происходит. Мир просто исчезает), подбросил дров в печку, сварил кофе в закопченном кофейнике и понес мокрое от росы седло в конюшню. Тихо заржал конь.
Капли блестели на коже. Бетти шла за отцом, ступая по камням легко, как в последний раз.
Отец вошел в конюшню, нырнул в темноту, как в воду. Бетти даже на мгновение испугалась. А потом приноровилась и нырнула следом. И только внутри обнаружила, что невольно задержала дыхание.
Отец затянул двойную подпругу.
Холод и утренний туман. Я толкнула дверь коровника и вышла из тепла в холодное утро.
Горы в синеватой дымке. Рассвет на горизонте. Расплавленный металл на востоке, заливающий край гор. Если растопить в тигле свинец и заливать пули, будет так же. Или золото.
Золото тоже плавится, хотя и не так хорошо, как свинец.
Когда отец растопил мамину фамильную сережку, я смотрела и не могла понять. Ведь все было так хорошо. А тут такое. Вместе с расплавленным золотом утекли и хорошие времена. Отлились в уродливую форму. В форму пули.
Если вы меня спросите, что я сейчас чувствую — я скажу: ничего. Холод и надежду. Ветер колеблет мои волосы, под ногами скрипит поручень, а шею сдавливает жесткая шершавая веревка.
А под ногами бежит вода. Река. Да какая река, ручей, почти высохший в это время года. Я видела тонкие пластинки льда у берега, ветки, торчащие из воды. Все настолько ясно — словно не я сейчас собиралась умереть, а весь мир со мной. Впервые я видела мир настоящим. Выпуклым и красивым, как смерть.
Об одном прошу… Нет, не прошу.
Так вот, этим утром мы отправились в Уолтон, на рынок. Вокруг нас живут немцы, и голландцы, и даже пара французов. В нескольких милях к западу есть несколько ферм — там живут чехи, три или четыре семьи. Они вообще по-нашему плохо говорят, с чудным выговором, словно плюются, словно им еще трудно понять, что у них такое на языке ворочается — а это наши, английские слова. Американские слова.
Так вот, приехали мы в Уолтон. То есть скорее пришли, держась за стремя. Мерин наш старый, ему уже пятнадцать лет, Дюка один раз даже индейцы воровали, но он вернулся, потому что упрямый. Да и идти теплее, чем ехать.
И стали искать корову, которая бы нам подошла.
Ряды стоят, шум, гам. Мы даже рано пришли, еще не все, кто продает, приехали. Там были разные коровы — одни красивые, другие не очень. И совсем красивые, словно квадратные. Эти, сказал отцу продавец, худой жилистый торговец, дают по тридцать галлонов молока за дойку. Да не может быть. Правда. А сколько хочешь за корову. Вот эту, с черной полосой, отдам за пять долларов.
В общем, корову мы так и не купили. Взяли нашу лошадь и пошли потихоньку. Отец шел угрюмый.
А потом купили. Посмотрела она на меня глазом — а он живой.
Посмотрела другим — страшно. Никогда я одноглазой коровы не видела. Я не стала думать, сбежала. За Дюка спряталась, за отца. Отец вздохнул, пошире расставил ноги. Он всегда так делает, когда решает что-то, что не очень хочется решать.
И купил одноглазую корову, не торгуясь.
Я не знаю, почему он так решил. Мне не казалось, что она дает много молока. Может, совсем не дает, как пересохший ручей за нашим домом. Может, дает совсем чуть-чуть, а оно горькое, пить невозможно.
В общем, думаю, не из-за молока ее отец купил. А потому что пожалел.
Отец взял ремень, намотал корове на шею. Она повернулась и посмотрела на меня белым, мертвым глазом. И тут мне стало жутко. Куда корова, зачем нам, что с ней делать? А может, это вообще не корова, а индейский злой дух Маниту.
Может.
Может.
В общем, купили мы корову.
Отец, похоже, и сам не знал, что на него нашло. С этой коровой. Мы даже не стали заходить к старику Плуто, как делали обычно, когда приезжали в Уолтон, а сели на крыльце, развернули тряпицы с припасом и перекусили. Мама приготовила нам по куску хлеба с сыром. Я смотрела на корову и мне кусок в горло не лез.
Отец дожевал и запил холодным кофе. Набил трубку и закурил.
Он сидел у колодца, глядя вдаль, и глаза у него были голубые, как небо. В пасмурном свете, в прозрачном сером воздухе, в котором нет теней, я видела морщины, разбегающиеся от его глаз. Неужели он уже такой старый? Неужели он скоро умрет. От этой мысли у меня затрепетало сердце. Я вообще жуткая трусиха. Всегда какую-нибудь ерунду выдумаю и боюсь. А Джек смеется.