— Да. Что еще?
— Я тебя люблю.
— Ох. — Мама вздохнула, посмотрела на меня. — Дурочка ты у меня все-таки. Хорошо, хоть симпатичная.
Мы вышли на берег и решили отдохнуть.
Мы легли в снег и стали смотреть в небо. Было холодно, но не очень, словно бы вполсилы.
— Небо — это лицо Бога, — сказала я.
— На самом деле это не лицо Бога. Мы видим только его огромный глаз.
Джек странно иногда думает. Мне даже жутко стало, когда я подумала, а что, если он прав?
— Я часто прихожу сюда — посмотреть на Бога, — сказал Джек.
— То есть на его глаз?
— Ну, да.
Когда я вернулась домой, там пахло выпечкой и ванилью. Мама суетилась, что-то делала. Есть дела, которые я не пойму, как она делает. Мама увидела меня и кивнула:
— Замерзла? Попробуй пирог. Соседи заходили.
Соседи — это миль двадцать, если не больше. Так что приезжали, а не заходили. Если, конечно, это не отец Джека. Но вряд ли.
Я налила себе кофе. Он был теплый и крепкий. С пирогом самое то.
— А зачем они его принесли? — спросила я. Не то чтобы я была против. Просто интересно.
— Так у них дочка родилась, — сказала мама. — Французы они… нет, канадцы, кажется.
— А как назвали? — говорю я. Жую. Пирог остыл, но очень вкусный.
— Кого?
— Да ребенка.
— Алита. Это девочка.
— Алита? — Я попробовала имя на вкус.
— Да.
Красивое имя. Нежное, как этот канадский пирог. Такое легкое и стремительное, словно звезда в утреннем небе. Если у меня когда-нибудь родится маленькая девочка, я тоже назову ее Алита.
Решено.
Алита. Алита. Аэлита… нет. Аэр, говорил старик Платон, это воздух по-гречески. Кажется. Это все, что я из его болтовни помню.
— Джек, тебе нравится имя Алита?
— Чего?
Он даже вырезать перестал — что он там вырезает. Я смотрела на его руки, изрезанные, исцарапанные, в руке нож — лезвие сточено чуть ли не до рукояти.
— Откуда у тебя нож?
— Этот? Дядя подарил. Крутой, да?
— Крутой, — кивнула я. Про нож я просто так сказала, я давно знала, откуда он у него. И дядя его Джеку не подарил, а Джек его сам выпросил. Но мне нужно было, чтобы Джек собрался. — А все же?
— Что? — Он опять поднял голову, нахмурился.
— Как тебе имя Алита? Вот представь, у тебя есть маленькая дочка…
— Чего?
— Ну вот ты вырастешь, женишься. И будет у тебя дочка.
— Ага.
— Что ага? Вот как ты ее назовешь?
Джек задумался. Даже про ножик в руке забыл.
— Ну, Виктория, может.
— Почему?
— Как английская королева, — сказал Джек. — Хотя… может, Бетти.
— Бетти?!
У меня лицо загорелось.
— И что, у тебя жену и дочку будут звать одинаково?!
— Чего?
Я прикусила язык. Джек заморгал. Я показала ему язык, чтобы не пропало, и убежала.
Дурак он все же. Как моя мама говорит: как с мужчинами трудно.
Как строгать ерунду всякую, так они умные. А как что важное спросишь — вот такой овощ. «Чего?» Дураки.
Даже не знаю, почему я так расстроилась. Даже не знаю.
«Алита. Аэлита».
Смерть идет.
Она близко.
А потом я услышала плач.
Я обошла сарай, но никого не было. Небо над головой синело так ясно и высоко, что, глядя в него, кружилась голова. Я запрокинула голову, солнце плеснуло мне по глазам, я зажмурилась. Даже слезы выступили.
С утра подморозило. Снег хрустел под ногами. Чистый и белый. Я шла по двору, ботинки оставляли в снегу следы. Кто плачет? Энни сейчас в доме, я только что ее видела — играла себе у огня, наряжала какую-то куклу. Она зовет ее Алита. Украла мое имя, противная девчонка.
Плач. Такой горький, что у меня сердце забилось. Я пошла быстрее. Словно плачет маленький, потерявшийся ребенок. Словно ребенок, которого жестоко и несправедливо обидели.
Заглянула в конюшню. Старый Дюк стоит и жует сено. А корова одноглазая стоит в другом углу, отвернулась. Ну, и хорошо. Все-таки я ее боюсь.
Я вышла во двор. Неужели мне показалось? Нет никакого плача. Да и кому тут плакать?
А потом я увидела, что сарай трясется. Я не вру. Трясется.
Так, что я слышу, как дерево трещит. Что это может быть? Разве я когда-нибудь боялась… и сейчас не боюсь.
Я заглянула осторожно, там полутьма, и он сидит. Мормон. Огромный, черный. Согнулся в три погибели, вцепился ручищами в балку. И его трясет. А он здоровый, вместе с ним трясет и балку. И сарай.
Он всхлипывает и плачет. И рыдает. Горько так, что у меня против воли сердце вынимается.
Огромный, рослый, потерявшийся ребенок. Небритый еще.