И тут я вспомнила, что с ним вчера творилось, вечером. Когда мама Евангелие читала после ужина. Там Иисуса нашего ведут по городу и каждый бьет Его, чем может. Чем может. Чем только может.
Я тоже всегда плачу на этом моменте.
Но тут Мормон сидел тихо, как мертвый. Я подумала, он не слушает или вообще задремал. Я тоже в церкви все мимо ушей пропускаю, кроме проповедей про Апокалипсис. Там страшно и здорово. И про Огненный Столп еще.
Так вот, я думала, Мормон не слушал. А потом смотрю, у него слезы текут. Он сидит, откинувшись, глаза закрыл. На лице пляшет свет пламени. А слезы катятся и катятся — из-под закрытых век.
И до чего это страшно, оказывается. До чего страшно.
— Почему ты плачешь? — спросила я.
Мормон не вздрогнул, не повернулся, а словно застыл. Даже как будто воздух вокруг него перестал двигаться. Пылинки зависли в воздухе.
А потом повернулся ко мне.
— Тебе жалко Иисуса, да? — спросила я.
— Я бы их всех убил, — глухо сказал Мормон.
— Но Сын Божий сам сказал, чтобы сложили оружие и не противились! — кое-что, оказывается, я в церкви запомнила.
— Я бы все равно убил. И наплевать.
И тут я подумала, что, если бы на месте учеников Иисуса была я? А римляне уводили бы даже не Иисуса, а моего отца или Джека? Отдала бы я их?
Нет. Вцепилась бы и дралась. Кусалась и лягалась, как лошадь. Как бешеная кобылка.
Меня на куски бы рвали, а я бы не отдала.
А Мормон достал бы свой огромный револьвер и убил всех стражников. А потом бы пошел и убил фарисеев. Я не знаю, кто это, но слово противное. Фарисеееи. А потом Пилата и императора. И всех римлян.
Будь что будет.
И Иисус говорил бы, они по недомыслию, их надо простить, держал бы Мормона за рукав черного пальто. Прости их! Прости!
А Мормон сказал бы: нет. Бог простит.
И убил оставшихся.
Я так и увидела, как Мормон стоит в своем черном пальто и черной круглой шляпе. С револьвером в руке. И говорит: нет.
Бога нет. Поэтому нам приходится его придумывать.
Сироты господни.
Медные сердца.
Вытравленные души. Вот кто мы.
Иногда, когда я просыпаюсь совсем рано, еще до рассвета. Когда нет сил встать, но и заснуть не получается. Я вспоминаю отца.
Когда долго думаешь о нем, наступает что-то вроде покоя. Не совсем, конечно. Но хотя бы можно задремать, пока мама не погонит доить корову.
Одноглазая корова действительно давала молоко. Не так много, но больше, чем мы думали.
— Посмотри на рассвет, — сказал отец.
Я зевнула.
— А что на него смотреть?
— Какого он цвета?
— Красного, конечно. Нет, розового!
Отец взглянул на меня. В его прищуре была добродушная подначка. Словно он приготовил некий сюрприз и ждет, когда у меня лицо сломается. У меня лицо такое, что я ничего скрыть не могу. Это все знают. У меня по лицу сразу все видно. Джек издевается, что со мной только карамельные яблоки в лавке воровать.
— Посмотри внимательнее, — сказал отец.
— Да розовый же!
— Точно?
— Да!
— То есть совсем точно?
Я взяла и посмотрела внимательнее. А потом увидела.
— Ох!
— Вот-вот, — сказал отец. И я, не поворачивая головы, поняла, что он улыбается.
На горизонте медленно вставало солнце. Тонкая красная полоса, выше — темная небесная синь, а между ними еще одна полоса, словно бы переход света. Словно бутылочное стекло. И эта полоска была — темно-зеленая.
— Ко всему привыкаешь, — сказал отец. Выдохнул дым струйкой. — А иногда нужно просто посмотреть. Ну, я так думаю.
А я вдруг почувствовала себя беспомощной. Настолько меня обезоружила нежность к нему. Словно везде, в руках и в ногах, и даже в животе — везде у меня была нежность. Бессильная, как новорожденный щенок. Я вся стояла, полная новорожденных щенят. Любовь это или что? Я не знаю. Просто это был мой отец. Мой отец. Мой. Был. Вот я стояла и даже сказать ничего не могла, только смотрела на него. А потом опять на рассвет. И опять на него. И вдруг у меня слезы закапали, в носу защипало.
— Ты чего, плачешь? — спросил отец. Даже трубку изо рта вынул, настолько удивился.
— Нет. — Я помотала головой. Шмыгнула носом, чтобы втянуть слезы обратно. Вот дура я, а? Дура же!
— Нет?
— Ннннет.
Отец немного посмотрел, как я плачу, потом сказал:
— Ну ладно.
В общем, я все равно однажды убегу на корабле матросом. Уж матросы-то не плачут. Точно нет.
А рассвет действительно зеленый.
Я не знаю, что случилось с нами, что вообще происходит. Я не знаю, кому принадлежали эти кости… огромные кости… словно кости гигантского невероятного скорпиона, но Джек говорит, что это птица.