В темноте пели цикады. Это трещали лампы накаливания под потолком. Они единственные не давали сойти с ума, связывали меня, двенадцатилетнего, с миром живых, напоминали: здесь ангар, бойни, человеческая клоака, а вовсе не труп неведомого монстра, который обжили слишком самостоятельные черви, я иду, прижавшись к коровьей голове, и молю ее, как мать: «Не бросай! Только не бросай меня!»
Я дышал одним с ним воздухом, они пялились на меня, громадные багровые глаза, череп молчал. Позади, засыпая, мурчал себе под нос похититель. Несчастные мои уши мечтали навеки забыть звук его голоса, но контейнеры звучали, как металлические бубны, их стенки вибрировали, передавая тончайшие нюансы его колыбельной.
Ритм сбивал и запутывал.
Коровья голова вела себя как дохлая, отказываясь выводить из преисподней. Куда делся гладкий бетонный пол? Я брел, спотыкаясь о трупы существ, которым боялся дать имена, ноздри мои заполняло зловоние, я задыхался и кашлял. Я вляпался в лабиринт, разбивался о тупики и внезапно угодил в мешанину грудных клеток. Они обрадовались мне, жадные, острозубые, принялись хватать за ноги капканами ребер. Мне нипочем было не выйти отсюда.
— Папа. — Я сдался, прижался лопатками к стене и сполз на задницу, не в силах пошевелиться. Череп занял место меж раздвинутых коленей, прижался ко мне, прилип. Кровь, до сих пор теплая, живая, пропитала куртку насквозь. Слышал, страх парализует, но я почувствовал облегчение — ничего не выйдет, я обречен! — выдрало меня-зрителя из тела и усадило напротив, запретив вмешиваться в происходящее. Кинозал стоял пустой, я сидел в первом ряду без сил подняться и выйти вон. Табличка «Выход» погасла, сука такая.
— Мама.
Вот бы ты сейчас шлепнула меня за «суку». Такое едкое слово. Выплюнешь его и хочется весь мир обозвать сукой. Сука, сука, сука! Назло буду его бубнить. Так и знай, мама. Только приди за мной…
Я закрыл глаза и начал себя хоронить, уговаривая сгнить поскорее, потому что живот бурчал, из носу капало, а кровяка была такой теплой, домашней, что ли, череп превращался в уютное одеяло, и понемногу меня начало клонить в сон. Я прислонился к стене, рябь песни безумного урода потащила в густую, шевелящуюся дрему, где кто-нибудь точно украл бы мое лицо, натянул его на обод барабана, а зубы пустил на бусы. Пальцы безвольно сползли с коровьего рога и упали на толстую шершавую палку. Бедренная, плохо обглоданная кость.
Меня как током прошибло. Хрен тебе, гнида!
Ух, как я обрадовался. Подхватил кость и с таким громом засадил по ближайшей стене, принялся молотить с безумной ненавистью, точно выбивал дух из шкуры ненавистного урода. Контейнер гудел, как труба архангела, созывая войско на битву.
— Вот тебе! — кричал я и плевался. Череп сполз вниз, я даже пихнул его ботинком, предатель, тоже хотел меня тут оставить, но скотина едва шевельнулась, такой была тяжелой и упорной. — На! — кричал я. — На! На!
Мой бит звучал дерзко, поперек любой гармонии, я бросал вызов, звал на бой любого, кто решит выползти. Мерзавец проснулся и что-то камлал в своей дыре, но его заклинания моим в подметки не годились. Я будил главное зло. Я вскочил, присоединил к кости кулак и башмаки. Гудел, казалось, весь ангар.
Виделось мне, что брожу я по огромному полю, залитому чавкающей грязью. Надо мной, буквально в паре футов над макушкой, бугристое, исчерканное, хлюпающее, как болото, небо. Я брожу меж этими двумя глиняными ладонями, а под ногами у меня переломанные куклы человеков, густо зафаршированные в земляной пирог. Руки их и туловища расколоты, распороты, выпотрошены так, что видны их пружины и грязный войлок душ. Червивые шарики-глаза сложены в курганы, шелестят неприятно, обтираются друг о друга, подсматривают, зыркают, доносничают. Где-то здесь утоплены части тел моих мамы и отца, и сестренка валяется неподалеку. Я встаю на колени, перебираю обломки, отыскиваю родные пальцы, прячу их лихорадочно за пазуху, я бы проглотил их для надежности, но не понимаю, как потом собирать родных из этих осколков, и тут весь этот человеческий торф начинает шептать, шуршать, шевелиться, выскрипывать мое имя, сперва вразнобой, а потом все более слитно, ритмично, они бряцают мертвыми кастаньетами и поют: малышмалышмалыш…
— Малыш, — пробился ко мне треснувший седой голос. Я обернулся.
По глазам ударил сдвоенный луч фонаря. Почему-то я сразу решил, что это спасение — бред, тупость, умопомешательство, но тогда это являлось единственной трезвой оценкой происходящего — меня нашли, спасли! Папа! Я кинулся навстречу свету, нормальности, пальцы разжались, кость улетела под ноги, я шагнул, штанина зацепилась за рог, и чертова мертвая голова застрявшим якорем оборвала мой рывок. Мир полетел кувырком, и пол вделал мне по копчику.