Я знал, где умыться и стянуть чистую одежду.
До прихода распределителей Джесопы жили большим хозяйством. Их отец Норман поставил водонапорную вышку, которой орошал три акра частной земли, а кому надо воды, с теми делился бесплатно. Еще он водил пожарный танк и катал на броне всю свою ораву, детишек семь или восемь, никто не мог их сосчитать, такой непутящей и горластой волной набегали они на двор. Мы всей ватагой отирались там же, Норман подбирал и нас, в общем, народу у Джесопов болталось страсть сколько. Детей тут любили, земля родила исправно, поэтому кусок лепешки или там кукурузный початок на троих регулярно нам перепадал.
С частной собственностью в Андратти было туго. И с сантехниками тоже. Норман Джесоп был среди первых, кто пришел на развалины в пустыне и заставил старые трубы петь. Таким мастерам позволено многое.
Когда решили бить тоннель на смычку с Чикаго, Норман восстал. «У этих с монтерами проблем нет», — бубнил он дома и в управе. Ему кивали и мягко выпроваживали. Много с чем не знали проблем в Чикаго, а с уверенными строптивыми мужиками знали. Подразвелось таких в Андратти.
Как в воду глядел. Распределители сами к Джесопам не пошли, прислали бумагу и ребят из городской управы, товарищей Нормана. Те топтались, в глаза не смотрели, бумагу положили на верхнюю ступень у порога, но и без ответа уйти не могли.
«Себя жрете, дураки», — швырнул им ключи или чего-то там еще старший Джесоп и дверь захлопнул. Больше мы на танке не катались, землю огородили чешуйчатым забором, а у башни поставили будку: хочешь воды, платишь пенс, набираешь бидон. Нормана теперь видали на краю города, у карьера, где захоронили коров, он сидел там, свесив ноги и надвинув шляпу на самый нос, потягивал пиво из старых жестянок, которые собирал последние лет двадцать, плющил их и запуливал вниз. И так каждую среду. Говорили, что пиво он бодяжил сам, а до детей ему теперь не было никакого дела. Плющил и кидал.
Оказывается, у меня еще остались силы, но все их съела лестница на крышу башни.
Пот сбегал с волос горький, ржавый. Я отирал его тыльной стороной ладони, но на цвет старался не смотреть. А, впрочем, чего там? Пот как пот. От меня воняло самой жуткой неизбежностью, какую я только мог представить. Так пахнет труп надежды. Часики внутри давно похоронили отца, а маму и сестру только одевали к погребению. Но идти за ними таким я не мог. Сгребут и оттащат в школу, к священнику или куда похуже.
Рисковать не стал, на самой верхотуре встал на четвереньки и так подполз к люку, содрал одежду, бросил комом и соскользнул в бак целиком. Вода к ночи остыла и мгновенно вытянула из жил огонь, вморозила мысли в мозг, а язык в нёбо. Пульс упал до жалкого трепыхания в груди. В ушах стоял гул воды. Я повис посреди нигде и отдался этой холодной ясности.
Бойни сошли с меня разом, облезли, как шкурка с сосиски.
Не осталось ни сил, ни ощущения боли. Я представлял себя голой пулей. Стальным сердечником, с которого ободрали свинец.
Я очнулся, когда легкие начали гореть. Пришлось бултыхнуть ногами и всплыть к поверхности. Воздух оказался удивительно вкусным. По скобам, приваренным к внутренней поверхности бака, взобрался на крышу, упал ничком, разворошил одежду и выудил коровий зуб, поморщился, но накатывало дико, поэтому стиснул его челюстями — не выпустить ни звука! — обхватил себя за ноги и затрясся от пустых рыданий, неотличимых от карканья или хохота.
Вырвал остатки невинности и с размаху зашвырнул зуб в воду. Тот ушел вниз без плеска. «Вон из моей головы!» — прошептал я, но без особой надежды. Голым полез вниз, слизывая с уголков губ слезы. До чего же клык был противным на вкус.
На все ушло не больше четверти часа.
Немногие встреченные мною люди торопились на ночное дежурство, но останавливались как один и принимались выспрашивать, все ли со мной в порядке, отчего я выгляжу так дико и кто мои родители. Врал безбожно, не думая, но подробно и слезливо. Выяснив, что мне ничего не угрожает, взрослые легко выкидывали мои заботы из головы. Странно, как заботливы становятся люди, когда их участие нужно меньше всего.
Подходя к дому, я издалека увидел, как скверно обстоят дела. Окна квартиры стояли нараспашку, изнутри вылетали вещи. Под фонарем стояло мамино кресло. В нем сидел тип в форме распределителя и листал одну из книг, что подпирали кровать вместо ножки. Немудрящее наше барахло свалили горкой у сапог гада.
Человек этот с неприятной проницательностью поднял вдруг голову и посмотрел на меня. Теперь я любые взгляды сносил с легкостью, но зуб велел бы не выпендриваться. Я скосил глаза на окно. Беда. Не стоило и думать искать что-то под кроватью.