Внезапно ночь отступает, выталкивая из-под юбок дерево.
Тод стоит под его развесистой кроной.
Дерево дивно симметрично, на нем ни листочка.
Ветви напоминают шар, сплетенные рога, черное кружево.
Небо сереет, минуты бегут по нему, как стадо испуганных, освежеванных животных.
С нижней, толстой, с бедро взрослого мужчины, кривой и надежной ветви, подвешенное за шею, любовно стянутое веревкой, свисает тело.
Тод придерживает труп одной рукой.
Его ладонь касается лодыжки.
Чулок сбился, но Тод не позволяет пальцам пойти выше щиколотки, деликатничает.
Сон, чертов капкан!
В нем нет «кольта».
Сон никак не выключить.
Тод щекочет труп за пятку, мертвец выгибается, качается мне навстречу.
Луч рассветного солнца выбивается из облаков, точно прядь из прически, отвешивает пощечину лицу повешенного.
Я узнаю.
Нина.
Нина Половец.
«Нина!» — кричу, надрываясь, подрываясь, но не отрываясь, рука-якорь приковала к столу, оторвать, отгрызть, вырвать.
Тод хватает девочку обеими руками и топит тело во тьме.
Облака-гробовщики забрасывают своими телами могильное окошко, душат рассвет.
Тод обхватывает руками ноги девочки, повисает на них всем весом, тело бьется в петле.
Мечусь.
Опрокидываю стул.
Ногтями, зубами, всей своей цыплячьей силой отдираю мертвую руку от стола.
«Да что с тобой? Не этой ли рукой ты прощал? Не ею ли гвозди забивал? Не этими пальцами зубы собирал? Не этой ладонью кровь с лица смывал?»
Корсет!
Мать твою, как просто.
Экзокорсет пророс в стол. Приживил руку к столешнице.
Рву его без жалости.
У меня получилось, с криком торжества я оторвал руку от стола, пальцы вполне шевелились, я ликовал, да, так тебя, и тут весь ужас, кромешная беспощадность ситуации разодрала мне кишки.
Это не сон!
Тод стоит под деревом, а Нина болтается в петле.
«Кольт»! Где ствол?
Я рухнул под стол и обнаружил, что запнул его в угол. Патроны, патроны!
Они рассыпались, хохоча, гремели врассыпную.
— Ты, сука, думаешь, я тебя боюсь?! — Глаза лезли на лоб от дикой злости. — Я! Я прошел сквозь бойни! — рычащая бравада, слюна во все стороны, пока пальцы топили непослушных беглецов в барабане.
— Ах! — Я вынырнул из-под стола и лицом к лицу — харя Тода расплющилась о стекло окна — столкнулся с уродом, завизжал, опрокинулся, размахивая револьвером, как полоумный. Пол врезал по копчику. Боль рванула пальцы, грохот выстрелов порвал ночь в лоскуты, с потолка посыпалась труха. Комнату заволокло клубами дрянного дыма. Дешевый самопальный порох.
— Зовешь Револьверного Бога? — Я полз на спине, «кольт» сам собой вывалил барабан, патроны посыпались мне на грудь, тяжеленные, едва ли не тяжелее самого ствола. — Вздор! Ему сюда хода нет! — Тод заскрипел ногтями по окну, и во все стороны по стеклу поползла, клубясь, жирная бахрома плесени. Тук — щелкнул Тод по окну. Тук. Тук.
Я схватил патрон и тут же выронил. Он был до боли хоооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооолодный. Боже! Пуля вытекала из него, живая, как ртуть.
— А? Что я говорил? — Тод развел руками, приглашая отпраздновать его победу, отпрянул, наклонился вперед одиноким рогом и вдребезги разнес окно головой. Свинец растекся по моей груди в зеркальные лужицы. Ни единой целой пули.
— Йаааааах! — Тод просунул руку в окно и пытался нащупать шпингалет. — Сейчаааа. Войдууууууууу.
Что заставило меня подняться? Что заставляло меня идти дальше? Лицо Птеродактиля? Клятва, данная отцу? Осознание: если с тварью не разберусь я, она спрячется среди людей, притворится, научится косить под своего, все равно прогниет в наш обычный человеческий мир, заразит его собой.
Но если он здесь — опалило стыдом, — что же Нина? Может, жива? Не сломала шею? Откачаю?
Чем? Как? Мальчишка-дурак!
С колен метнулся по коридору, снес плечом вешалку, споткнулся, упал, замотался в какую-то длинную дерюгу, полз, проклиная себя, бил об пол рукоятью «кольта» и наконец вывалился в кухню, взлетел на стол — Платон простит! — и грянулся о заднее окно, вылетел кубарем в короне из мелких осколков и тут же, не думая о сотне жал в тщедушном теле, похромал в обход дома.
К дереву.
Солнце ушло.
Предрассветные сумерки насупились, слиплись.
Тела не было. Я поднял обе руки вверх. Воздух облепил кожу, густой, комкастый.