12. Прохожий
Я лежал в дренажной трубе. Высотой она не превышала трех футов. Как бы там ни было, история моя шла на закат. Не выберусь отсюда через пару часов, меня прикончит грязь.
Одним концом труба выходила на дома распределителей, туда мне и было нужно, другим — в канаву, что бежала вдоль главной дороги. Та проходила над моей головой, шипела колесами, шептала шагами. В трубе все звуки превращались в один шепелявый шум, он усыпил бы меня, если бы не грязь. От нее ломило кости. Я пытался подобраться, скорчиться поудобнее, чтобы не загребать башмаками или не студить задницу, но она все равно добиралась до кожи и жгла ее, подлая ледяная сука.
Метроном внутри меня сбился со счету, все механизмы полетели в тартарары, я не дышал — каркал, но некое упорство, стальной шип, пронзивший меня вдоль хребта, как осевая дорога, прошившая Андратти, не давал опустить голову. Не сейчас. Жди. Их приведут сюда. Я смотрел в дыру ярдах в двадцати от меня и твердил: их приведут, их приведут.
Свои мерзкие дела, называемые правосудием, распределители вершили в одном и том же месте, в одно и то же время — в полдень в роще у своего квартала. Я ждал здесь отца. Сюда же увели Нормана Джесопа.
Ближе к выходу я не совался, опасался, что заметят. Паранойя стала неотъемлемой частью меня. Каким бы я ни вылез из этой передряги, клеймо прожгло меня до дна. Убийца. Беглец. Трус.
С последним я бы еще поспорил, но, когда со стороны канавы кто-то полез в трубу, я обмочился. Он скреб, чертыхался, крутился, устраиваясь поудобнее, а я молил, чтобы это какой-нибудь пьянчуга присел облегчиться там, где его никто не заметит.
Но нет.
Чужак полз в мою сторону.
Я затаился, попытался не дышать, распластаться на дне трубы так, чтобы слиться с кучками заплывшего грязью мусора, но в такой тесноте двум рыцарям не суждено было разойтись.
Он нащупал мою ногу, потянул на себя, сдернул ботинок, и тут уже не выдержал я. Бойни орали во мне благим матом: «Не давай ему прикоснуться к себе!» Я поднялся на локтях и дернулся от чужака прочь.
— Ааа! — заорал тот, пятясь. — Нет-нет! Не жри меня!
Крик зазвенел в трубе, точно внутри колокола. Я едва не оглох.
— Не тронь меня, — я вложил в слова всю ярость и страх, какие у меня имелись, а этого добра я накопил с избытком, — пшел отсюда! Вали!
Но в лицо мне уставился циклоп фонаря, и настроение в трубе с каждой секундой начало меняться. Чужак водил лучом туда-сюда и ничуть меня не боялся.
— Ух, — выдохнул он, — надо же, надо же, я аж в штаны наделал. В штаны, прикинь, ха-ха-ха.
Я увидел его пальцы, черные от грязи, они беспрестанно шевелились, что-то щупали, раздвигали, цапали, копошились в воздухе, как черви в тухлом мясе. Знакомые донельзя пальцы. Где я раньше их видел? Что они сжимали? Я не мог рассмотреть лица, потому что его скрывал свет налобного фонаря.
— Думал, ты какая-то тварь, — признался он, продолжая хихикать. Я чуял замыслы, роившиеся в его дерьмовой голове, я предвидел рывок, боль, хруст костей, но мог только подбирать ноги, босая дико скулила, отсутствие ботинка пугало ее, я сжимался в пружину, я почти его не слушал, а он нес и нес. — У тебя это, — опять это мерзкое движение пальцами, — ну, на голове.
— А я тебя знаю! — Полутьма разразилась мерзким кудахтаньем. — Цыпа-цыпа-цыпа, ко-ко-ко, ты же тот цыпленочек? Не вытащил папку?
Судьба грянула об пол и посекла меня осколками.
Горлум!
Этот урод как-то выбрался из тюрьмы и лежал теперь напротив меня в трубе высотой не более трех футов. Я дернулся, вложил в этот рывок все отчаяние, но он был начеку и сцапал меня за босую ногу.
— Куда? Куда ты, птенчик? А? Мальчик-мальчишечка, что же ты дрыгаешься, а? Пик-пик-пик, полежим, — он подтащил меня к себе и прижал локтями лодыжки, — поболтаем.
От его голоса у меня голова пошла кругом. Я отключался. Я выдохся. Тот самый хребет воли, на котором я еще недавно держался, хрустнул и распался на части, мелкие, рвущие души осколки. Я бросил себя подыхать в трубе под дорогой, сел рядом и начал смотреть. Просто наблюдать, как горлум потрошит ненужную мне мясную оболочку.
Даже зуб и тот оставил меня в покое, лежал в кармане дохлой мерзостью и не нарывался.
Зуб.
Я не могу сдаться так просто.
Зуб.
Горлум уже дышал мне в лицо своей гнилой пастью и все приговаривал:
— Хэммет был добр с мальчиком, говорил, шутил, не обзывался! Я ведь не обзывался? Ну, самую чуточку. Но войди в мое положение. Я видел клююююч, он был в твоиииих руках, — ублюдок пел, стаскивая с меня второй ботинок, а за ним и штаны, — ты мимо шееееел…