— Эй! — Крик никогда не добавляет уверенности, просто невозможно держать язык за зубами, когда так кромешно боишься. Я покрепче сжал молоток. И тут в воздух полетели иглы.
Отец пришел в себя к концу второй недели. Я ждал этого мгновения с диким внутренним криком. Каждую ночь я просыпался от нестерпимой рези в мочевом пузыре, но я не хотел мочиться, это страх гнал меня проверить дыхание отца, не прервалось ли, клокочет? Я изнемогал от желания придавить его лицо подушкой, вырвать, как гнилой зуб, из нашей жизни. Но я трусил. Снявши коровью голову, я вернулся в свое прежнее, добойневое состояние обычного мальчишки. Время высасывало из меня жуткую память о мерзости и гное, в котором я случайно искупался. Никто не держал меня за пятку. На моем теле не отпечатался листок ясеня. Я не закалился. Память плавила меня, как кислота. Я все сильней становился никем.
Наша безропотная мать ходила за отцом, как за младенцем, уделяя ему все свое внимание, доверив сестру и меня ветру и глине.
Очнувшись, отец продолжил тот день, из которого его забрали распределители. Милосердная память вытерла из него все, что случилось в застенках. Ему казалось, что он только что ушел на работу.
Отчего же он тогда вовсе не горевал по Андратти? Не расспрашивал, как мы оказались в этом пустом краю?
С возвращением отца пришел звук.
Я проснулся от густого мелодичного гула. В трейлере, кроме нас, никого не было. Отец сидел, уперев лоб в стену. Иногда у него случались вспышки ярости, тогда он крушил все, что попадалось под руку, а иногда замирал вот так, на полуслове, выключался или начинал мерно бить себя по колену, но чаще приникал к ближайшей стене, точно дышал ею.
В воздухе звенела музыка. Я поднялся на локте и попытался понять, откуда она идет. Мелодия как будто заметила мое присутствие, сменила тональность, приблизилась, она пыталась говорить со мной, я слышал ее кожей. Я искал ее глазами, чувствовал, что она стоит перед самым моим лицом, я почти разобрал ее хор на отдельные голоса. И тут отец со стуком завалился на пол и раскроил башку об угол стола.
Я подскочил к нему, перекатил на спину, приготовился к потокам крови. Дырка над бровью была широкой и чистой, точно прореха в наволочке, царапина на шкафу. Из нее сочилась медленная густая смола.
Кожа поймала знакомый зуд, над моим плечом висела игла швейной машинки. «Пошла отсюда, дура!» — прогнал ее, как назойливое насекомое, посмотрел на закатившиеся глаза отца, вышел и поплотнее прикрыл за собой дверь трейлера.
У нас наладился пыльный быт первопоселенцев. Я запустил ветряк, мы подали электричество на насос и морозильную камеру. Хранить в ней было нечего, поэтому мы студили там воду.
По вечерам, когда закат полоскал наши тряпки, развешанные сушиться на веревке, казалось, что мы добровольно сменили город на глухомань. Здесь тлела эпоха, и мы дожирали ее, как моль. На сотни миль вокруг не водилось иной живой души, кроме рыб в озере. Ловить их мы опасались, памятуя о предупреждении однорукого старика. Но голод быстро расставил все по местам.
Мы нашли ящик древних консервов, с виду никогда нельзя разобрать, бобы там или каша, этого рациона нам не хватило бы и на пару недель. Поэтому ножом и руками я пробил гладкую, как полированный череп, корку земли, и — о чудо! — ее населяли отборные, едва ли не с большой палец черви. Снасти мне помог наладить отец. Сперва он отказывался есть рыбу, упрямый, мычал, но не жрал ни в какую. Пробавлялся консервами, пока те не вышли. Провожал меня взглядом, когда я шел на рыбалку, но ни разу не вызвался помочь. Потом подавился костью. Харкал, как безумный, никому не давал подойти. И с этого дня ходил удить рыбу сам.
— Дома сиди! — отнял у меня рыбалку отец. — Шкура. Сопляк. Крам из-под ногтей.
Шел по склону, все выше и выше, и клял меня на чем свет стоит. А я глядел ему в спину и понимал, что ничто уже не будет как прежде. Некуда бежать.
Я слышал крик его кожи, она вырастала на мертвом теле, прятала гнусные подробности, творившиеся в его потрохах. Кожа звала меня в свидетели, но я отвернулся и пошел домой.
Долго ворочался, не мог уснуть. Не давал покоя один вопрос: «Зачем мертвому жрать?»
18. Наблюдатель
Мы вернулись глубоко за полночь. В животе скрипели цикады. Трейлер приветствовал нас издалека, теплый свет единственного окошка в крыше вел сквозь кисельную густоту августовской ночи. Шли молча. Иногда мне казалось, что все слова, что мы с сестрой должны были друг другу, утратили годность, выцвели, зажухли и незаметно отпали. Мы отболели разговорами.