Раз — я достаю нож, два — он стреляет дуплетом в левую глазницу, три — дробь вышибает четыре дюйма кости вместе с волосами, в такую дыру вполне может поместиться голубь. Что станешь тогда делать, Ит?
«Просто уйду с ним».
Этого я допустить не мог.
— Это моя сестра.
— Как вас зовут, юная леди?
— Апач, — беззвучно шевельнулись ее губы. — Не Элвис.
Больше Ит не сказала ни слова. Никогда.
На миг они попали в прицел прожектора, и их тень, слипшаяся в одно, сказала мне слишком многое.
Я сдался.
Увидел, кем суждено стать Ит.
От моей норы до закутка, где слово Бака столкнулось с моим, было не меньше мили.
Иглы успели менее чем за три полных вдоха.
23. Война и дети
Врут, будто время замирает в моменты наибольшей важности, вся жизнь разматывается детским калейдоскопом, услужливо подставляя цветные бока, а потом еще запахи, прикосновения, тепло материнской руки, первая драка, первый поцелуй, пальчики новорожденного сына.
Глупости!
В меня стреляли. Ничего я не видел.
Я ощутил зуд неба, мгновенное, непереносимое чувство. Ночь ворочалась и пыталась вытряхнуть из себя колючую напасть. Иглы вспороли Бака, невидимые и неостановимые, он рухнул на спину, ноги взлетели выше головы, обрез рявкнул, я услышал, как отдельные иглы сбивают дробь в полете, утихомиривают, вяжут и роняют в пыль, кожа моя надорвалась хрустом, криками, причитаниями. Бака штопали заживо. Кроили и собирали. «На живую нить!» — вопил восторженно горлум. Я мотал головой, не хотел слушать, но знал, что Ит хохочет, отбивает рукой ритм, плямкает губами, повторяя наспех придуманную считалку:
Прожектор крестил небо, на песке передо мной скорчилась какая-то личинка, ковер с ногами, а не живое существо. Иглы ушли. Зашитый человек остался. В воздухе повис запах озона, как после грозы. Ит поднялась, стряхивая с себя кровь Бака, она сворачивалась медными шариками и сыпалась к ее ногам. Я подобрал один. Это была сплющенная пуля.
Я не мог смотреть на куколку, в которую превратил Бака. Она еще трепыхалась.
Бойни ожили во мне. Я снова убил.
Тюп — стукнул в висок мягкий комочек, упал к ногам. Я дернулся, и вовремя — новая пуля из жеваного мякиша полетела мне в голову.
Тюп.
— Ит, милая. — Я прижал ладони ко рту и шумно выдохнул сквозь них.
«Это твой жест беспомощности?» — поинтересовался горлум, я загнал его внутрь, забил ногами, утрамбовал и сплющил. «Заткнись!!» — орал я, пока истерика не сожгла звук голоса горлума.
Тюп.
— Чего?! — Я сорвался на трехлетнюю сестру, навис над ней, размахивая руками, будто хотел смять и сплющить ее маленькое уродливое тело. Она даже не поежилась.
Тюп!
«Туда, — показала Ит не терпящим возражения жестом и сползла по лицу руками, вылепляя подобие индейской уродливой рожи. Еще раз повелительно ткнула пальцем. — Туда!»
Индейцы встретили меня у круга камней. Вышли за него все как один. Вынесли на руках тех, кто не мог ходить, притащили стариков и какие-то совсем уж человеческие обломки. Гремели трещотками, нашитыми на одежды. Светились боевой раскраской, кто-то измазал лицо кровью, другие — толченым мелом. Многие нацепили какую-то рухлядь себе на головы, не сразу сообразил, что это перья, поломанные и убогие.
Молчали.
Некоторые стискивали в зубах стрелы.
Каждый индеец держал то оружие, которым готов был биться, они сжимали ложки и крылья от древнего автомобиля, лыжные палки и крупные вентили вроде кастетов, один нес на плече пластикового фламинго, у того грозно сверкал облупленный клюв, некоторые выломали доски, но те выглядели трухлявыми, заточенные электроды, с какими они охотились на рыбу и зверя, — этих было под десяток, у троих в руках были гвозди — моя слабость — настоящие лютые гвозди. С флангов войско подпирала арматура и доска для сёрфинга. Ни ножей, ни пулеметов. Честная драка.
— Ты вернул нам имя, — сказал слепой, выйдя из толпы и безошибочно найдя меня перед собой. Их кожа пела. Они были готовы. — Мы можем что-то дать взамен?
«Да! — заорал кожей я, но мир отказался слышать. — Верните мне пустой сон! Разумную мать! Здоровую сестру! Дайте мне нормальную Ит! Другое имя для нее! Заройте моего отца, в цепи его — и в озеро! Дайте мне чертову золотую пулю!»