Мормон не устоял на ногах, взрывная волна, плотная и беспощадная, опрокинула нас, рассекла поле казней. И время вырвало из пасти коровьего черепа свою пуповину, понеслось вскачь.
— По всем раскладам! — заревел череп, перекрикивая ураган, который вызвали мы с Джесопом. — Ты должен лежать выпотрошенный в бойнях!
Меня размазало толпой, каким-то диким чудом я вынырнул на поверхность и погреб к матери. Она тащила отца за руку.
— Эни! — завопил я, на меня кинулся седой распределитель, из его кулака торчал дамский Дерринджер. Пуууу-пуууу! — беззвучно плюнул пулями.
— Не бросай меня, — время вновь застыло стеклом, я обернулся, пламя лизало коровий череп, трогало тенями, — оставь все, как есть.
— Да я не могу… — Я вцепился руками в лицо, раздирая кожу ото лба к затылку. — Я уже хрен знает кто!
— Ты — личинка Бога. Опарыш, отведавший священной плоти.
— Нет, — помотал головой, — запускай.
— Ты зря борешься, природу не обмануть!
— Запускай!
Почему-то я мог ей приказывать.
Время рвануло с утроенной скоростью, поглощая фору, сплющивая и вырывая секунды. Голова седого разлетелась на блестящие осколки, застыла в воздухе, блистая кровавыми ошметками.
— Это я! — закричала коровья голова, заходясь в истерике. — Я опять спасла тебя, неблагодарная сопля!
— Мне плевать.
— И это я. — Мать окружили распределители, какого черта, они же застыли, сломанные куклы, врубили сирену и не могли сдвинуться с места?!
— А это, помнишь? — Мать подобрала автомат, сбросила пустой магазин, но не смогла даже вставить новый. Эни цеплялась за ее пояс, упиралась лицом в поясницу матери и то ли двигала ее вперед, как тележку, то ли заслонялась от всех бед мира.
— Мама убивала со сноровкой волка, — память, дешевая сука, кто обманывает меня, ты или череп? — Это мама их всех перебила, не ты!
— Легко придумано, — с горечью сказал череп, — но так же легко доказать обратное.
Я закрыл глаза. Никогда не думал, что во сне это так просто сделать. Спрятал лицо в ладонях. Распределители падали вокруг, как подрубленные под основание идолы, молча, навзничь. Кто убил всех этих людей? Я отнял руки от лица и смирился.
Я увидел, как ползу, извиваясь, ноги разучились меня носить, к отцу. «Папа-папочка, — шептал я, глядя на его безвольное, безропотное, кукольно-шарнирное тело, конечности утратили связность, огромная щель в голове, акулья пасть, длинный болтающийся кровавый шарф размотан по земле, и вокруг только они — распределители, черные чеканные тени, — ты только оживи! Разозлись! Ты умеешь. Ррраааз! И оживи! Папочка».
Я полз, они стояли, кругом выла, разверзаясь, преисподняя, но нас чурались пули, кусал и отступал огонь, череп полыхал, но держался, пока мама не взяла себя в руки.
Она передернула затвор, и пленка моей памяти срослась с реальными событиями: мама приставила автомат к виску, накатила вторая волна, воздух кувалдой вышиб из груди дыхание, опрокидывая и перемешивая нас с землей, трупами и грязью, звуки разорвали барабанные перепонки, но я услышал, как мама жмет на спусковой крючок.
Мы шли убивать.
Мы.
— Не бросай меня, — повторила коровья голова. Она снова лежала у меня в ладонях, теплая, бесконечно родная. Я не знал никого ближе.
— Не бросай… — в третий раз проскулила она, и я понял. Мне нужно проснуться. Череп завизжал и прыгнул мне на грудь, привычное место, он наполз на лицо, он должен взобраться мне на голову… и я сделал единственное, что могло меня спасти.
Позвал швейные машинки.
Игла пропорола скулу, другая вырвала мышцу над ключицей, третья влетела в бедро и начала бурить его, как челнок, туда-сюда. Сон не мог удержать боль такой силы, и я взорвался.
Четверть часа я лежал, скрючившись, забив рот углом одеяла, чтобы не орать. Крови не было. Иглы разбудили и в тот же миг, без всякого моего участия, сметали выкройку наново. Болела правая рука, мозжила, вырывалась из суставов, пальцы сводило судорогой. Виной всему был зуб Хэммета, который я подобрал во сне. Я мычал, давясь одеялом, и продолжал диалог, начатый горлумом в тоннеле.
«Ты славный мальчишечка, мальчуган. Ну же! Мы могли бы поладить».
— Нет.
«Упряяяямый, я люблю упрямых, знаешь, какой я был упрямый? Как мул. Как грузовик. Как рельса. Меня с места нельзя было сдвинуть, если я чего надумал. Луну легче обоссать, чем меня подвинуть».
— Я не сплю, не сплю!
«И правда, чего это я? А с кем тогда разговариваешь?»
На миг боль отпустила меня, позволила хлебнуть немного воздуха, я лежал посреди трейлера, правую руку придавил табуретом, будто хотел ее отсечь. В голове, издеваясь, продолжал горлум: