— Матери, — сказал Гнилой, поднимаясь. — Подношение.
И в два длинных шага снес меня апперкотом.
29. Ночь в карауле
Беспокойная птица свила в моей груди гнездо. Долго носила туда ветки, траву, кусочки коры и мелкие камни. Драла ребра, раздолбила клювом грудину. По весне снесла яйца. Когда проклюнулись птенцы, начала таскать им жуков и червей. Те светились. Я спал, но раз в несколько месяцев приходил в себя. Птенцы окрепли и улетели. Но мать продолжала приносить червей, сначала последнему птенцу, оставшемуся в моей груди дольше остальных, потом просто бросала в гнездо, а сама улетала.
Светящиеся знаки вопроса. Бесконечное течение. Переплетения и спазмы.
Я открыл глаза. На груди стоял бокал, я сразу узнал его — я видел в логове Апачи, черви свивали кольца вокруг потемневших монет.
«Вот и все», — это облегчение — признать, что проиграл, еще одна куколка в логове монстра, вернулся туда, откуда вырвал себя с мясом.
Но потом я увидел крышу, выгнутая, с десятком стальных ребер, знакомыми пятнами ржавчины, веревками, на которых мы сушили белье. По крыше бродили беспокойные тени.
Я лежал в трейлере.
Дома.
Повсюду горели свечи. Десятки свечей.
Откуда их столько? Свечи были дороги, мы меняли пяток на цинк с патронами или целое колесо — трейлер давно стоял на камнях, сложенных горкой.
Я заорал и подкинулся, бокал едва подпрыгнул на груди. Я не мог пошевелиться. Грудь и живот стягивали веревки, свободной осталась лишь шея.
Меня привязали к кровати. Рот был свободен, поэтому я вопил, не затыкаясь. Мой голос утонул в белом шуме.
Я повернул голову: отец сидел у радиоприемника, едва заметно дирижировал верньерами, плыл вдоль мертвой волны, возгоняя звук на нестерпимую частоту. Из ушей отца толчками била желтая слизь, она выносила наружу мелких жуков и сороконожек. Радио чистило мертвеца, кормило его гудящей пустотой.
— Мама! — кричал я. — Эни!
Они были тут же: мать сидела на кровати, отставив в сторону сломанную ногу, мертвец, которого принес отец, работал подставкой — держал ногу, как задранную посадочную опору. Мертвец моргал. Одной рукой мать иногда ерошила его волосы. Эни сидела у ее ног. Распущенные волосы сестры лежали в руках матери, та улыбалась и расчесывала их.
Эни плакала, не раскрывая глаз.
— Мама? — удивительно, но она услышала, повернула ко мне лицо, спрятанное пологом волос. Я не узнавал ее, зуб, что ты наделал?!
«Ты, — сколько можно было сбегать и оправдываться, — это не зуб».
— Ведьма! — Я бился в путах, лупил пятками о кровать, чувствуя, как звенят пружины, веревки пережимали дыхание, мать медленно наматывала волосы Эни на кулак, тянула ее голову вверх, Эни сопротивлялась, не желала открывать глаза, но сдалась. — Ты не наша мама! Ведьма!
Я увидел Апач, она сидела в углу, купалась в тенях, молчаливое привидение.
Тсссс! — Она прижала палец к губам и показала в сторону двери — смотри.
Гул радиоприемника стал осмысленным, он возвышался и опадал, жесткая звуковая шерсть, он лез мне в глотку, проникал в вены, отзывался в костях. Наконец я узнал его. Погребальная песня индейцев. Меня не учили ей, но однажды я был свидетелем проводов на Ту Сторону.
— Мне нужно племя, все мое племя! — Из двери я видел лишь кусок картинки, но слышал рокот толпы. За дверью волновалось море огня.
— Мне нужно мое племя, — повторила мать и выпустила Эни. С гребня свисали волосы моей сестры. Ведьма сняла с нее скальп. Эни с деревянным стуком упала на пол.
Застучали молотки, взвизгнула пила, отец застонал, вращая рукоятки, мертвая волна взлетала и падала. В бортах трейлера появились дыры, свет бил в них жадными всполохами. Руки, десятки рук хватали куски обшивки, выдирали их, отбрасывали в сторону. В несколько минут они сняли переднюю стенку, обнажили внутренности трейлера, превратили его в сцену.
Апач забралась под стол, шипела оттуда, закрываясь руками.
Пришел весь поселок, вчерашние потрошители, убийцы, их лица скрадывало пламя факелов, которые они держали. Некоторые стояли на коленях, другие бились в корчах, гортанно славя мою мать, кто-то осыпал себя песком, женщины пели церковные псалмы, собаки, их было не меньше десятка, дикие твари, даже они пришли из пустыни присоединить свой вой. Я слышал каждый звук, они роились в моей голове, уничтожая мысли, вытаптывая сопротивление, блаженное моление, священный зов.