— Мое племя! — прошептала мама, люди забились в экстазе, они танцевали, поджигая факелами волосы и одежду друг другу, у некоторых носом шла кровь, они размазывали ее по соседям, помечая, делясь, как святой водой.
— Отнесите меня в круг камней. — Десятки ног пришли в движение, десятки рук протянулись к ней, готовые служить, восторженно подчиняться.
— Я должна вернуть все свое племя.
Они отхлынули, полночная волна, унесли на руках мать, зацепили и потащили на привязи отца. Остались одни собаки. Они сидели рядком и не моргая смотрели на нас.
Я дергал путы. Бесполезно. Меня привязали на совесть.
— Эни. — Белый шум вернулся к своему пустому, обморочному звучанию. Я видел белки ее закатившихся глаз. — Эни!
Ну губах сестры выступила пена. Тело выгнулось, как лук. Она билась затылком об пол, рот выводил: Авры-вра-вра-вры-вра-вра-паааааааа!
— Помоги! — Я видел, что Апач сидит под столом. — Ты же можешь!
Апач навела на меня пистолет из пальцев. Пуф!
— Умоляю, помоги. — Апач вылезла из-под стола, подошла к Эни, обернулась на меня.
«Уверен?» — Мордочка Апач превратилась в копию лица матери.
— Да, — задыхаясь, прорыдал я, — да.
Апач села у бьющегося тела Эни, положила руку ей на грудь, конвульсии сошли на нет, но пену сменила кровь, она хлынула изо рта и ушей Эни.
Я сорвал голос, я драл руками кровать, слюна из моего рта вылетала на фут:
— Скорей же! Ну! Скорей! Это же твоя сестра!
Апач посмотрела на меня — ты сказал — раздвинула челюсти Эни и отрыгнула ей в рот какую-то пакость с множеством лап и раздвоенным, как у уховертки, хвостом.
Тело Эни свело судорогой, сестра распахнула глаза и села:
— Неееееееет, — забулькала она, попыталась ухватить тварь, засунула пальцы в рот. — Нет-нет-нет!
Собаки завыли, одна за другой. Апач посмотрела на них, и животные повалились на землю, пряча морды в лапах.
— Твоя сестра. — Я больше не мог смотреть. Я потерял их обеих. Всех их.
Апач погладила меня по щеке, я видел ее глаза в футе от своих. Белые озера без зрачка и радужки. Апач капнула молочной слезой. Жалела меня.
«Спи», — приказала она, и я забылся. Канул в молоке счастливого сна.
Я не знал, но видел последний сон в жизни.
Отец вжимает губы мне в ухо. Он подозрителен, никому нельзя верить:
— Слушай внимательно, — говорит отец, — вся надежда только на тебя.
Мы в темнице под старой школой.
— Мой план таков, — говорит очкастый, кадык ходит на его шее, вверх-вниз, очкастый боится моего батю. Гнида. Предатель!
«Па, — хочу сказать я, — они заодно. Сговорились против тебя. Па, не верь!»
Но я молчу. Мы оба молчим. Слушаем план очкастого.
— Один ляжет вон туда. — Смотрим в сторону лужи крови. — Измажем ему голову, будто и ему прилетело. Камеру отопрем.
— Ээээ. — Отец с сомнением смотрит на горлума, тот даром, что не лижет решетку, бьет хвостом и ноет. Третий заключенный лежит камнем.
— Только мне, — поднимает ладони очкастый.
— Ну. — Батя колеблется. План откровенно тянет тухлятиной, но выбор не влезет даже в замочную скважину, от такого ни прикурить, ни кончить.
— Охранник кинется к мертвым, я выйду из камеры…
— Ты? — Папаша прячет руку с ключами за спину, брови замкнули переносицу. Я едва дышу. Мочевой пузырь звенит от желания опростаться. «Они врут!» — почему ты не умеешь читать мысли? Почему я не могу тебя предупредить? Почему это происходит опять?!
— Потянем спичку. Монетку кинем. — Очкастый хочет жить, эта жажда делает его чертовски убедительным.
— Кто-то бьет охранника кирпичом, — додумывает батя, — так?
— Да, со спины.
— А если охранник проверяет замки?
— Ударишь его решеткой. Или я.
— Дерьмо твой план. — Отец ходит по подвалу, скрип-скрип, говорят его ботинки, из них вытащили шнурки, чтоб не вздернулся, скрип-скрип.
— Я, — рвет решетку горлум, — я могу в кровяку нырнуть. Весь ею вымажусь. Как гуль. Куда хочешь лягу.
Горлум становится на четвереньки:
— Я даже лаять умею. Гав! Гав!
— Заткнись. — Батя смотрит на меня в упор. Решается. Всегда думал, что у него глаза карие, а они зеленые с коричневыми протуберанцами. Поворачивается к клетке с очкастым, гремит железом.
— Поможешь мне, — очкастый кивает. Отец отходит со мной, приближает губы к уху.
— Ты все запомнил?
Киваю.
— Повтори.
Шепчу ему нехитрую инструкцию: дом — половица — мама. Сбиваюсь пару раз. Батя отвешивает затрещину. Горячо. «Господи, надрываюсь я, — ты живой. Папа, ты живой! Хочешь, ударь меня еще раз. Сто раз. Тысячу раз! Только не умирай, прошу тебя, живи!»