— Спасибо, — сказал Гарри. — Могу подломить кассу и сбежать. — Он разломил булочку пополам, намазал маслом, попробовал. — Ты не любишь Корда?
— Я такое говорила?
— Мне показалось.
— Кажется, люди вроде Маевского заставляют меня проявлять эмоции — того или иного рода. Но к обсуждаемому вопросу это отношения не имеет.
— А в чем же этот вопрос?
— Гарри, мне неприятно видеть тебя в таком состоянии.
— В каком?
Она повертела бокал в руке.
— Любой человек с улицы заметил бы, что ты ведешь себя не как обычно. По крайней мере последние месяца два. Пока я здесь.
— Откуда же ты знаешь, какое у меня поведение нормальное?
— Ты легко улыбаешься, Гарри. Но я еще ни разу не видела, как ты это делаешь, не опуская грустных глаз. Черт, да ты и сейчас так улыбаешься.
— Мне жаль, что это так заметно. Это время было для меня… необычным. Мотался между Геркулесом и Джулией. И что же ты мне предпишешь?
Она наклонилась вперед, блузка открылась еще чуть-чуть.
— Не знаю. Еще можно что-то исправить?
Да, хотелось ему крикнуть. Она. на самом деле не ушла. Нам просто нужно время.
— Нет, — ответил он.
— Ты уверен?
— Уверен.
— Если так, ты прежде всего должен с этим свыкнуться. Это требует времени.
Он кивнул.
— Что-то я слишком разговорилась, — сказала Лесли. — От вина, наверное.
— Ты наверняка знаешь много таких случаев. Бывает, что люди потом сходятся снова?
— Мне горько это говорить, но я не думаю, что такое бывает в хоть сколько-нибудь существенном смысле. Даже если происходит примирение, люди обнаруживают, что тот супруг, которого они помнят, переменился. В каком-то смысле его или ее больше нет. Как будто человека заменили кем-то другим. — Она нашла его взгляд. Глаза ее мерцали. — То, что у людей было общего, пусть даже очень хорошее, разбивается необратимо, когда кто-то уходит. И потом уже никогда не восстанавливается. Примирение — это в лучшем случае скрепа или склейка.
— Ты говоришь как Пит Уиллер.
— Извини, Гарри, но если он так сказал, то он прав. Твою жену зовут Джулия?
— Да.
— Так вот, эта Джулия полная дура. Ей нелегко будет тебя заменить. Может быть, у нее хватит сообразительности это быстро просечь. И когда это случится, есть приличная вероятность, что она вернется. Если это то, чего ты хочешь, и ты правильно разыграешь свои карты, у тебя очень неплохие шансы. Но ты влипнешь в неприятную ситуацию. — Она отодвинула остатки ужина. — Все, наелась.
Гарри молчал.
— Ты этого хочешь? — спросила она.
— Не знаю. Я только знаю, что хотел бы ее вернуть.
— А я бы хотела, чтобы мне снова было двадцать два. — Она посмотрела пристально. — Гарри, мне очень жаль. Я не хотела быть жестокой. Но это один и тот же вопрос.
Маевский скучал.
Он сидел в кабинете Гамбини, закинув голову назад, закрыв глаза и раздувая щеки, а руки свесил по бокам кресла. Руководитель проекта, присев на край стола, что-то объяснял. Математик кивал, потом снова кивал. Но глаза открывал редко.
Гарри с любопытством наблюдал эту сцену через окно, пока Гамбини не заметил его и не махнул рукой, чтобы он зашел.
— Есть у меня к тебе вопрос, — начал он, когда Гарри закрыл дверь. Маевский обернулся посмотреть, кто пришел.
— Давай.
— Что будет, если мы пошлем копию передачи в АНБ и они что-нибудь из нее поймут?
— У них есть «Суперкрей», сделанный по спецзаказу, — перебил Маевский. — Этого может хватить, чтобы мы получили инструкции. А больше нам ничего и не надо. Хватит, чтобы начать.
Гарри задумался. Своего коллегу из АНБ он не знал. Тамошние ребята держались друг Друга. Они знали свое дело, ощущали себя элитой, страшно таились и до смерти боялись даже с кем-нибудь говорить, чтобы собеседник из интонации чего-нибудь не вытянул.
— Вряд ли этот проект заинтересует АНБ, и я подозреваю, у них хватает своих дел, чтобы еще брать на себя чужие. Но… — Он глянул на Гамбини. — Ты слышал, что сегодня говорил Розенблюм. Белый дом хочет забрать проект «Геркулес» из Годдарда в Форт-Мид. Если мы обратимся за помощью к АНБ, мы им сами пистолет зарядим. Стоит нам это сделать — и можем почти наверняка прощаться с программой.
— Точно моя мысль, — сказал Гамбини.