Вдруг надо мной заметалась тень. Я встрепенулся.
У моего штэндера[23] стоял высокий, грозный, чернобородый аскет — инспектор ребе Шмарье…
Руки и ноги у меня омертвели. Мне стало холодно и жарко.
Ребе Шмарье взял из моих рук книжечку под названием «Мариамь». Читать было легко, потому что я для большей красоты писал печатными буквами. Он углубился в книгу. Я, словно загипнотизированный, смотрел на него и не мог сдвинуться с места. Он читал долго. Вокруг моего штэндера собрался весь юный народ, все мои товарищи. Закончив читать «Мариамь», ребе Шмарье закусил бороду, пронзил меня насквозь двумя острыми кинжалами черных глаз и заговорил не ко мне, а к моим товарищам:
— Сыны Израиля… Рвите на себе одежду. Осыпайте головы пеплом в знак траура. Этот заезжий шэйгец[24] предал еврейство. Написал книжечку под названием «Мариамь». Ни разу имя Бога не вспоминает в книге. Его книжка — стыд и соблазн. Его книжка — восхваление матери бесов — Лилит[25]. Утонула в смоле пекла душа молодая… Она пропала, пропала для святой торы, для родителей. Погасла искра из пламени Адоная[26]…
Аскет ребе Шмарье не бил меня. В его глазах стояли слезы — крокодиловы слезы.
Мою книжечку сожгли на каменном полу в прихожей синагоги…
Ребе Шмарье так напугал юных талмудистов, что они от меня отступились.
— Уходи из этого святого здания, — сказал ребе Шмарье со строго поднятой рукой. — Уходи! Хозяевам твоих дней я скажу, чтобы они тебя больше не кормили. Уходи из этого города, потому что если я увижу тебя на улице, не миновать тебе «малкес».
Я вышел из синагоги в последний раз. Старой Бейли сказал, что иду пешком в Посадец. Я взял с собой только книжки. Бейля дала мне на дорогу кусок хлеба.
Прощайте навсегда, тонов и амайроим[27] — профессора и доктора Талмуда! Ваши старинные рыцари, Гилель и Шаммай, Попай и Гуна, умерли в моем сердце. Словно туман, растаяли под солнцем жизни воздушные замки Иерусалима и Вавилона.
Одно имя олицетворяет мою новую мечту — Мариамь…
Хотел увидеть Эли, рассказать ему правду о трех долларах и извиниться, но не удалось встретиться с ним. Я решил написать ему об этом письмо дома и переслать почтой.
Иду лесной дорогой. Пахнет смолой, багульником и грибами. Поют жаворонки. Может, это играет на лютне моя Мариамь? Издалека плывут ко мне звуки жатвенных песен. Поют несколько женщин. Пленят меня животворные силы земли — ее радости и печали. Может, это грустит и радуется Мариамь? Новости посада мне известны. Умерла моя бабушка. Умерли столетние деды Устин и Мирон. Мои товарищи по хедеру[28] помогают работать родителям. Дети трактирщика торгуют. Пани Чапковская судится с деревней за луг. Мои товарищи-пастушки́ проходят свой батрацкий талмуд. Нудно ползет жизнь. Веками она стоит на месте. Иду домой и думаю: «Такая в доме теснота, что мне придется спать на полу».
Я приближаюсь к родным местам.
Как меня встретит отец? Знаю. Он спросит:
— Что из тебя будет?
После этого мучительно на меня посмотрит и сообщит:
— У меня ведь и без тебя шесть человек детей. Было восемь, но пару Бог забрал. С тобой было бы как раз девять… Тебе уже пятнадцать лет. Сам должен понимать.
Он смолкнет на минуту, посмотрит на меня, как утопающий на лодку, и добавит шепотом:
— Такие сыновья, как ты, уже помогают родителям… Знаешь. Я же вечно горюю об одном, чтобы только хлеб был в доме.
Да. Мои детские годы закончились. (Нужно работать и учиться! Это было в 1902 году).
Счастье и несчастье ребе Эли
Так. Я додумался. Мне стало легко-легко. Я нашел теплое гнездо для искалеченной ласточки. Я нашел место для трех долларов. Я написал письмо и положил в карман шамеса[29] синагоги — «Ребе Эли с гусиными лапками». Он в то время подметал березовым веником синагогу.
Талмуд в голову мне не лез. Я все время следил за Эли. Вот он кончил работу, откашлялся от пыли, поднятой с пола, и начал трепаться. На это он был большой мастер. На его лице разливалось необычное наслаждение. Отмороженными пальцами он теребил голову. Ладонью старательно тер затылок, бороду, пейсы[30]. Прислонился к острому углу стола и с воодушевлением чесал спину. Костлявыми локтями быстро и ритмично перебирал свои собственные ребра, как музыкант струны балалайки. При этом он задумчиво и радостно улыбался. Словно что-то очень вкусное ел и прислушивался к вкусу.