Петр выбрал «Князя Серебряного» и «Популярную астрономию» Фламмариона. Вот сейчас библиотекарь снимет с полки книги, запишет их и все кончится. Хоть бы еще минутку–другую постоять у окошка, перекинуться парой слов с этим милым, судя по всему, очень умным человеком. Но нет, не удастся. Надзиратель уже остановился на полдороге между Анохиным и сослуживцем, заканчивая свой разговор.
— На воле я служил в типографии, — торопливо произнес Петр, и сразу же покраснел от прозрачности своего намека.
Библиотекарь заинтересованно посмотрел на него|
— С переплетным делом знакомы?
— Да, приходилось…
— Хорошо, учтем. Скоро переплетной работы должно прибавиться.
Книги были выданы на руки надзирателю. Тот тщательно осмотрел их, полистал, потряс и лишь потом передал заключённому.
— Читай! Наслаждайся! Только дорого тебе это обойдется! Иди–иди, чего бычишься. Руки вперед, кандалами не греметь, смотреть только перед собой! Развелось тут вас, книжников!
…Так Петр Анохин, пока еще сам того не зная, впервые встретился с каторжанином Владимиром Лихтенштадтом — человеком удивительной судьбы, огромных познаний и неукротимой энергии, знакомство с которым не прошло бесследно для многих из шлиссельбургских узников.
Сын состоятельных, родителей и племянник царского сенатора, Владимир Осипович был схвачен в 1907 году по делу «Об экспроприации в Фонарном переулке» через две недели после того, как восемь других максималистов–террористов были осуждены и повешены. Это, видимо, и спасло молодого ученого от участи своих товарищей, вместе с которыми он готовил взрыв на даче Столыпина. Петербургский военно–окружной суд вынес ему смертный приговор, который был заменен пожизненной каторгой.
Несколько месяцев Владимир Лихтенштадт провел в одиночных казематах Петропавловской крепости, ожидая исполнения казни и ни на минуту не прекращая работы по переводу на русский язык научной книги.
Потом — Шлиссельбург… Это он воспринял, как праздник, как возвращение к жизни, к людям. Неслучайно, с мая 1908 года не было в крепости ни одного коллективного начинания или дела, активным участником которого не являлся бы Владимир Лихтенштадт. Мягкий характером, чуткий и отзывчивый на каждую просьбу товарищей — он пользовался авторитетом не только у политических, но и у уголовников, За это ему мстили надзиратели — холодно, расчетливо и жестоко. Отчаявшись сломить его непреклонный дух, делали все, чтобы подорвать в темных карцерах его здоровье. Если бы не активное вмешательство матери, добившейся приема в самых высоких сферах Петербурга, Владимир Лихтенштадт, ставший позднее последовательным марксистом–большевиком, навряд ли дожил бы до дня освобождения в феврале 1917 года.
Венцом его жизни была героическая гибель в боях с Юденичем в 1918 году на посту комиссара 6‑й дивизий Красной Армии.
Жизнь Владимира Лихтенштадта — необыкновенна и поучительна. Но она не представляла собой какое–то исключение. Ведь рядом и одновременно с ним томились в шлиссельбургских застенках такие люди как Серго Орджоникидзе, Борис Жадановский, Павлин Виноградов, Федор Петров, жизненный путь которых — это цепь героизма, самоотверженности и революционной непреклонности. А десятки других менее известных?
Сказать обо всех невозможно. Но каждый из бывших узников, вспоминая потом о шлиссельбургской каторге, рассказывая о той школе революции и борьбы, которую, он там прошел, с особой благодарностью говорит о книгах, о тюремной библиотеке и об одном из ее организаторов — Владимире Лихтенштадте.
Через полвека, прежде чем начать рассказ о своем пребывании в Шлиссельбурге, старейший член коммунистической партии профессор Ф. Н. Петров писал:
«Много хороших слов о книге сказано. Ее благодарят великие писатели и мыслители, прославленные полководцы и музыканты, всемирно известные живописцы и политические деятели, ученые всех отраслей. Ее горячо благодарят сотни миллионов людей.
Присоединяю к ним свой голос и я.
— Спасибо вам, умные книги. Как хорошо, что вы есть на свете!»
В те годы шлиссельбургской библиотекой пользовались сотни заключенных, но лишь узкий круг политических каторжан знал о том, каким образом пополняется она запрещенными не только в тюрьме, но и на воле изданиями.
К этому делу Владимир Лихтенштадт привлек свою мать — энергичную и предприимчивую Марину Львовну, которая после осуждения сына на пожизненную каторгу посвятила свою жизнь тому, чтобы хоть как–то облегчить его участь.
Тюремное управление постоянно ломало голову над тем, чем занять сотни бесплатных рабочих рук, без пользы пропадающих на острове. Строительство новых тюремных зданий в Шлиссельбурге, предпринятое в 1908–1911 годах, было делом временным, и оно, главное, не давало прямого дохода царской казне. Выхода искали в развитии ремесел — брали подряды на столярные, жестяные и скорняжные работы.
Тогда–то и пришлось по сердцу тюремному управлению предложение широко наладить переплетное дело. Благо нашлась выгодная и постоянная заказчица.
Марина Львовна не жалела денег и времени. Она разъезжала до Петербургу, собирала заказы у книгоиздательских фирм и букинистов, уговаривала, упрашивала, не стояла за ценой и добилась своего. Переплетная мастерская в крепости начала разрастаться, а заказы ей были столь выгодны, что кое–что стало перепадать и в карман Зимбергу.
Так были открыты возможности для проникновения на остров запрещенных книг, список которых по согласованию с товарищами составлял Владимир Лихтенштадт. Для вида тюремная библиотека пополнялась новыми ворохами самых благонамеренных изданий, проходивших без труда строгую цензуру. Через месяц–другой под их обложкой, узаконенной штампом дозволения, уже скрывались сочинения европейских философов, русских революционных демократов и современных партийных публицистов. На каждой из таких книг появлялся свой знак — бубновый туз, предупреждающий библиотекаря, что этот том можно давать лишь проверенным товарищам.
Конспирация была налажена так ловко, что держалась почти десять лет. Лишь в феврале 1917 года одна из «переодетых» книг случайно попала в руки уголовнику де Ласси, который тут же донес об этом по начальству. Администрация была потрясена, но принять каких–либо крутых мер она не успела — 28 февраля 1917 года ворота Шлиссельбурга были распахнуты, и страшная каторжная тюрьма была уничтожена навечно.
Однако в те далекие теперь времена, когда Петр Анохин только что поступил в Шлиссельбургскую крепость, ничто для каторжан не проходило в ней безнаказанно.
Через три дня, как только с острова отбыла следственная комиссия, в камеру к Анохину явился надзиратель и приказал следовать за ним. Они спустились во двор третьего корпуса, через узкую калитку в каменной стене вошли на территорию старой тюрьмы — цитадели, с которой собственно когда–то и зачиналась крепость, миновали ее и остановились у входа в круглую Светличную башню.
Арестантский халат плохо укрывал от жгучего январского мороза. Петр успел озябнуть до дрожи в зубах, и в те минуты ему больше всего на свете хотелось поскорее войти за эти мрачные башенные стены, чтоб укрыться от знобящего ветра.
Тогда он шел в карцер впервые и не знал еще, что зябнуть, дрожать и лязгать зубами ему придется все тридцать суток… Генкин, наверное, сиживал в карцерах в летнее время, и поэтому не рассказал о самом главном карцерном испытании — о холоде. Сама процедура водворения в карцер не заняла и пяти минут. Явился карцерный надзиратель, открыл дверь, и последовали один за другим приказы:
— Вынуть подкандальники!
— Отвязать кандальный ремень!
— Снять портянки!
Короткий для вида обыск, толчок в спину, скрип запираемой двери и — кромешная тьма вокруг.
Двигаясь на ощупь вдоль сырых осклизлых стен, Петр установил, что карцер представлял собой выгороженную в цилиндрической башне площадку неправильной формы, одна стена которой была прямой, а вторая — полукруглой. Пол каменный, и ничего на нем, кроме низкого дощатого помоста для спанья, не было. Пахло сыростью, плесенью и грибами.