и пишу крылом по ветру: наша встреча – на века.
В летний полдень
Танец красных поплавков –
словно гномы на ходулях,
полюбив восточный плов,
в гости к рыбам заглянули!
Леска тянется к лицу,
груз за нею волочится,
словно жалобу Творцу
пишет тень летящей птицы.
Воды в белых пузырьках –
это в ампулах больному
губка рыхлого песка
подаёт из гастронома.
На конце крючка – тоска,
красной повести чернила.
Бок живого червяка
мелюзга пошевелила.
Плеск воды отметил час
торжества для рыболова,
и улыбка родилась,
и блеснула фиксой новой.
Катунь в верховьях Белухи
Катунь ещё не обросла
в своих верховьях небылицей,
и капли, падая с весла,
мечтают с жемчугом сравниться.
С утра испытывая стыд
и муки крепкого здоровья,
быка за холку теребит
шершавая губа коровья.
Уходит лето на белки,
спасаясь от жары и гнуса,
Катунь же вниз одна бежит,
круша торосы и турусы.
В ней всё – надежда на тепло
и танец утреннего света;
река подвижное стекло
считает сном переодетым.
Бегут скучающие дни,
Катунь же, тихая когда-то,
весёлой радуги огни
родит на перекатах.
Зимняя соната
За окном метель дымится,
словно в лютые морозы
на Алтай любви напиться
едут утром паровозы.
«Фиу-фиу», – свищет ветер,
а по мне дорожным эхом:
«Как в сиреневой карете
в глубину горы проехать,
где услужливые феи
и в зелёных шляпах гномы
делят лучшие трофеи
из подземных гастрономов?»
Под окном моим метели
рельсы в сказку проложили.
Неужели захотели
пригласить на бал рептилий,
горных духов, эдельвейсы,
что цветут в горах в июле,
и меня, и даже рельсы
в мир, далёкий от лазури?
И бегут живые страхи
из меня, как из вулкана,
и метель свои рубахи
сушит в небе утром рано.
День голодными глазами
ищет сладкое печенье…
«Ладно, еду!» – в тёмной зале
огонёк зажжён решенья.
Уймонская долина
(феерия)
Уймонская долина в платье белом –
белее мела, слаще молока –
чуть посветлело в мире, зазвенела
заботливою пчёлкой у цветка.
Она тропою шла, ведущей к лету
и к трём любимым братьям-близнецам.
Июнь, июль и август, разогретый
дыханием полынного венца,
её встречали, стоя на пригорке,
ковыль-трава стелила свой ковёр,
и было слышно, как открыла створки
на небе Мать Мария, и в простор,
омытый светом, бросила улыбку –
живой комок нездешнего тепла…
«Играйте, дети! В вашем мире зыбком
и я играла в мяч, когда жила».
Благопожелание раненой песне
Открыты старые сени
послушать в саду сороку.
У песни моей осенней
пробито крыло горохом.
Лечись, моя песня, светом,
пойманным в тюли окон,
когда он полынным летом
поёт в тишине глубокой.
Летай за водой в Архангельск,
за крошками хлеба – в Киев.
Пускай за тобою Ангел
спешит с шарами и кием.
Ты вся – в саду чаепитье,
когда самовар на блюде
пускает пары наитья
и чай разливает людям.
Перекаты Катуни
Пыль водяная радугой повисла
над камнем переката и поёт.
Стекая вниз, река не видит смысла
остановить запущенный завод.
С горы спустилась дикою козою,
опасный путь преодолев за день,
и падает избранницей рябою
в её струю раскидистая тень.
Перелететь бурлящую стихию
боится молчаливая пчела.
Перелетают новости плохие,
хорошие – глядят из-за угла.
Холодный ад средь зелени какой-то!
Котёл, кипящий розовой водой!
Качается, как на пружинах койки,
и проплывает мимо сухостой.
Вода старухой кажется беззубой,
когда ворчит на отблески зари
и, ударяясь лбом о камень грубый,
обильные пускает пузыри.