лучшие мгновенья.
Думал я лесами,
горною грядою,
к мысли не взывая,
но молясь о доме.
Как легко и просто,
не кончая курсы,
по рассветным звёздам
изучать искусство!
И врастая в тему
лучшего дуэта,
выражать затею
дуновеньем света.
Веснянки
Запевки слышатся повсюду
в весенний вечер у реки.
Их освещают, как сосуды
с волшебным зельем, светляки.
От тропки повернув налево,
иду по мягкой стёжке льна.
Встаёт ночная королева,
влюблённых спутница – луна.
И парни с девками по лесу
выводят песенный узор,
и в простынь – банную завесу –
туманы прячут разговор.
Иным свечением богаты,
им открывают небеса
свои просторные палаты,
живого полные овса.
И ветер, пахнущий рассветом,
читает времени скрижаль
на языке больших поэтов,
пророча людям урожай.
Что сказал китайский мандарин,
побывав на Алтае
На чашках для чая, на ложках стеклянных Китай
смеётся с утра, даже если метёт за окошком.
Ты письма Ду Фу по складам и по складкам читай,
и кисточку – в тушь, и налей себе в рюмку немножко.
В глазах мандарина – тоска и смятенье с утра.
Кто вызвал его на Алтай, где бушуют метели,
где старый поэт Мухасё ремонтирует кран,
слесарным ключом и наитием плохо владея?
Из сумрака вышел и сел в кабинете на стул…
– Привет, Мухасё! – Привет, мандарин… Из Пекина?
С бумаги срывается снежный рождественский гул
и бьёт по стеклу, тёмно-синие крылья раскинув…
Китай рисовать – не у каждого хватит белил
и боли в висках, и того, что зовётся судьбою,
я эту страну до восточных морей исходил,
но вижу Алтай, лишь глаза ранним утром открою!
Просом мальчик просыпается…
Просом мальчик просыпается,
спрашивает: «Час который?
Догадайся – улыбается, –
не пустые разговоры –
кем я был во сне – водицею?
Серебром? Весенней лужею?
Это снова повторится ли?
Я бескрайней жизни нужен ли?
У лесной опушки вечером
обернусь букашкой маленькой.
Ладно, буду – делать нечего –
Ваней-Ванечкой для маменьки!»
Апельсиновый, яблочный, синий…
Апельсиновый, яблочный, синий –
вспыхнул свет за горой и погас.
У алтайского солнца павлиний,
на дорогу нацеленный глаз.
По алтайским приметам не нужно
уходить в предвечернюю даль,
где курганы и кости верблюжьи
умножают земную печаль.
Но иду, и кузнечик-игруля
приглашает на сольный концерт,
и блестит комариною пулей
капля крови на длинном конце.
Сколько шума летает по свету!
Рыку зверя и лязгу зубов
ни к чему поклоняться поэту,
но принять эту ночь он готов.
Мухомор областного значенья
предлагает лесного вина,
и всплывает лебяжьим свеченьем
над алтайским угодьем луна.
Жить и жить бы в сиянии этом,
волчью ягоду барышней звать…
Здравствуй, Тень – провозвестница Света,
здравствуй, Свет – и отец наш, и мать!
Чтоб настоялась речь…
Я скоро засыпаю,
и в чуткой тишине
порог меня читает
и дерево в окне.
Таков у нас обычай:
рекою русой течь
вдоль красоты девичьей,
чтоб настоялась речь.
Тугие косы, бусы
и аромат белил
нужны, чтоб в каждом брусе
сверчок певучий жил.
И рудники Алтая,
и табуны коней
всю ночь тебя читают
от пяток до бровей.
Восход рассыпал буквы
по балке потолка.
Как золотые булки,
волнуется река.
И щука разговора
хватает на лету
и речь ночного бора,
и утра красоту.
Зимний день
За горою, без поправки
на сверкающий ледник
зимний день снимает шапку,
гладит неба воротник.
Там свивается дорога
в прочный жгут, и санный путь
довезёт тебя до Бога
в полчаса каких-нибудь.
В чашу праздничного звона
азиатских этих мест
даже старая ворона
крик роняет, словно крест.