На полатях у облака дума лежит и не тужит,
и фотон испускает, и фыркает, навеселе.
Послебанная всюду возня, закипание звука.
Сколько в этом любви, знают только дорога и рожь.
И шалит синева, запуская прозрачную руку
в полусонную речку, где плавают щука и ёрш.
Я иду по отчизне, читая особые книжки:
медуницу и клевер в изданье лугов и полей.
Я ещё не рождён, я в утробе пространства – мальчишка,
что с утра мастерит из газеты воздушный свой змей.
Вот, прочёл 100 дорог – на 101–й оставил закладку
(дочитаю потом, ещё целая жизнь впереди!)
И щебечет стихом, притаившись под майкой, тетрадка,
и летят, как жуки золотые, над миром дожди.
Замельтешат муравьи по деревьям...
* * *
Замельтешат муравьи по деревьям:
Божья им пища – листва!
Веком забытый говор деревни
я различаю едва.
Разве за кружкой, за горькой разлукой,
за удивленьем «ты – Смерть?»
двери откроются… Прежние звуки
мне бы запомнить успеть!
«Эй, Аграфена, неси-ка балакирь:
кума лечи молоком…»
Зовы любви, добродушия знаки
в воздухе тают пустом.
«Челяди царской – волчьей ораве –
нужен осиновый кол…»
Это деревня в новом составе
прежний играет футбол.
Стирка у дома висит, и оконцу
луч уловить не с руки.
Мечет рубанок сосновое солнце –
стружки пахучи, легки.
Жаждой томима, к началу обеда
ива стучится в окно.
У самовара – живая беседа…
Звуками небо полно.
На рыбалке
Здесь столько рыбаков и столько лесок,
что кажется капроновой вода.
И червячок малиновый – довесок
к существованью старого пруда.
Здесь карасей доверчивые тюли
и Азии замедленный исток,
здесь сушат свои простыни июли,
завесив ими неба уголок.
Здесь вазелин, как вещество, не может
себя от группы мазей отделить,
но водомерке он всего дороже –
катиться позволяет, а не плыть!
Здесь лилии двоятся и троятся
в шарообразном зеркале волны,
и камышей высокие палаццо
мерцанием стрекоз окружены.
И столько светокопий на деревьях
качается средь тучной мошкары,
что кажется – живёт во сне поверье
и наяву – уснуло до поры.
Сон быка
Труд не малый – расставанье с летом…
Кто у дома, в зарослях пырея
мастерит зелёную карету,
чтоб уехать в осень поскорее?
«Динь-динь-динь» – щебечет наковальня,
«тук-тук-тук» – играют молоточки.
Хороша, светла у лета спальня –
весь Алтай в сиреневой сорочке!
Ну, а осень… сеять капли в землю
будет из серебряной посуды,
чтоб всходила на пригреве зелень
в октябре, не нужная по сути.
Белый бык, слегка голубоватый
от реки, под кожею текущей,
спит и видит светлые палаты,
городок, который в речку спущен.
Видит, как из улочки выходит
ход крестовый списанных трамваев –
мордою стеклянной в огороде
ищут электрическую сваю.
Не найти им, труженикам красным,
подворотню, из которой Каин
выходил, отрыгивая квасом,
грабить быт купеческих окраин!
Сон уходит в лабиринты лета
и щекочет розовые губы.
Спутаны караты и кареты,
музыка души и душегубы.
И плывут ладьи с Тьмутаракани
воевать сибирские угодья,
песнями удачу заарканив –
жеребца на красном огороде.
Подсолнух ночью
Он оглядывается на мир
даже ночью – а вдруг идёт
из созвездия Альтаир
к солнцу медленный пароход?
По каналу скупых щедрот
проходя за верстой версту,
огнедышащий пароход
с витамином В на борту.
О, подсолнух, ты весь в прыщах
и рябой к тому же лицом!
Не содержишься в овощах
и для фруктов – продукт чужой.
Твой подземный водопровод
и надземный живой насос
днём и ночью влагу сосёт
и жужжит, словно стая ос!
Но пришёл я к тебе, устав,
и коснулся горячим лбом…
Мир и слава твоим листам
в лунном кружеве голубом!
Борису Гребенщикову
Ой, Волга, Волга-матушка, буддийская река