Однако и не избавление от мыслей нужно человеку, а их укрощение в сердечности, тепле отношений к миру. А может быть, наоборот, упряжка мыслей вынесет человечество к чему-то доброму, светлому? И подступаемся, возможно, мы к этому, отступаясь в специальных знаниях прежде от мудрости древних, а затем теряя знания в потоке информации? Может это вековечный, продолжающийся и усиливающий себя парадокс человеческого бытия, что оно должно найти выход только в том, что его гнетет? В преступности мысли, о чем нам поведал Ф.М.Достоевский?
Почему мир спасет красота?
Приведенное нами в названии статьи изречение Ф.М.Достоевского требует своего осмысления не только относительно проблем мира вообще, но, в особенности, культуры как таковой, страждущей в тисках современной цивилизации. Причем, видимо, не случайно это было высказано русским мыслителем, т.е. представителем евразийской ойкумены, потому что Запад в этом плане куда более прагматичен.
«А почему собственно именно красота, а не добро, не истина должна спасти мир? А почему не одновременно все эти три лика культуры могут способствовать тому?» — задаем мы часто такие вопросы, пытаясь объяснить это. А ведь ответ очень прост.
Красота — выше всего. Добро — только мост к красоте. Истина — только намек на красоту, ее смутное воплощение в преходящем. Красота вечна, а истина преходяща. То, что есть на самом деле,— не есть. Да и физически это так: наличный мир ограничен в пространстве и времени; было начало времени, начиная с первоначального взрыва. Добро есть только усилие по направлению к красоте, оно содержится в результатах нашей жизнедеятельности, но его нейтрализует зло, и тогда все в мире кажется несовершенным.
Высшие ценности — это не этические, а эстетические ценности. Так что последовательность такова: прагматика — этика — эстетика. Но это порядок жизни. В действительности этика зависит от эстетики, а прагматика — от этики. На первом месте — красота. Долг человека связать истину и красоту. Его назначение — подняться до совершенства, быть эротическим существом. Истина же, оторванная от красоты, что большей частью имеет место в этой инструментальной жизни, действительно сводится к успеху, пользе, конвенции, простоте, логической непротиворечивости и т.д. Она не есть отражение действительного, а есть зависимость человека от преходящего; в ней дана не сущность, а явление.
Имманентное должно быть подчинено трансцендентному. Все в мире имеет своим истоком высшее. Не сочетание, а подчинение, тем более не гордыня самоцентризма, а смирение. Подлинная истина именно в смирении. Только в нем мы и можем уловить недоступное в активизме жизнедеятельности высшее, трансцендентное. Стало быть, нужен язык смирения, а не категории активизма.
Добро — в ногах, истина — посредине, а выше всего стоит красота. Добро может быть изнасиловано, потреблено, уничтожено. Мир лежит во зле. Зло и есть подавленное добро. Добро бессильно именно потому, что претендует быть выше всего. Но что вверху, то и внизу, а что внизу, то и вверху. Добро, взлетая над существующим порядком вещей, именно тем самым слишком низко падает. В добре все мы лицемерны, фактически узревая под ним внешнее богатство, а не духовную ценность. Разумеется, не само добро сводится к вещам, собственности, а человек в нем падает на грешную землю. Слишком оно близко и даже интимно к человеку. Добро есть человек, человек есть добро. Друг от друга они неотделимы. Если «человек — это звучит гордо» (Горький), если человек — властелин природы, если он возвышается... над всем миром, то, конечно, должен падать ниже этого мира. Куда, во что? Падать — «посреди вещей» (Сартр), относящихся не к самому миру, а от него отколотых, потребных, сподручных для человека как постороннего для мира существа. И наоборот, как постороннее для мира существо, человек должен подчинить себе мир, но «нас унижает наш успех» (Рильке).
Само по себе добро возвышено, оно даже как бы недосягаемо, но потому и покушаются на него, чтобы оградить и обезопасить себя в обыденности. Быт требует высоких гарантий. Собственность должна быть священной. В мелочах должно отражаться великое, в низменности — присутствовать возвышенное. Одним словом, добро есть наиболее или даже единственно дублируемая ценность (как духовное в материальном). В самом низком дано самое высокое. Мы отметили, что добро интимно человеку, он с ног до головы есть добро — материальное и духовное. И как раз в добре духовное оказывается материальным, безусловная ценность — условным богатством. Неосуществимость добра в этом мире осуществляется во что бы то ни стало через власть и богатство.