И скорее, не величие человека нужно понимать в корреляции с ничтожностью его, а величие мира относительно ничтожности человека. Однако при этом не величие мира негативно ничтожности человека, а ничтожность человека негативна величию мира. Все метафизические проблемы, все загадки, тайны связаны с человеческой ничтожностью, которую надобно понимать не фигурально, а буквально.
О ничто в себе посредственный человек не догадывается. До ничто в себе человек достает в качестве автора (в самом широком смысле), то есть как субъект всякого творчества. Причем о собственном произведении он ничего сказать не может и не должен, потому что для настоящего автора (а не компилятора, эпигона) творчество есть бытие из небытия.
Авторство как метафизическая проблема
Проблема авторства особенно остра применительно к исследованию человеческого в человеке. Без постановки и решения данной проблемы, в самом широком ключе, перед нами этот надоевший абстрактный человек, который присутствует в каждом исследовании, как преодоленное обществом безличное существо, некритически взятое как исходный субъект. Если нет возможности для реального бытия человека, то он уже при жизни превращается в чистую абстракцию, которая тем более закрепляется в научных исследованиях, чем меньше имеется возможностей быть человеком. Следовательно, защитить несказанность человека от обездушивающих посяганий на него науки — это значит реально утверждать его в качестве бытия, свободы, душевно-духовного существа. Поэтому даже не вина, а беда науки в том, что она просто подхватывает, повторяет то, что есть в той действительности, в которой человек не реален, а лишь формален.
Говоря о человеке, я (имярек автора) уже пытаюсь остаться в стороне от того, что говорится о нём. А нужно дать не только общее, но и сокровенное. Более того, общее-то и нужно только как фон для выражения сокровенного. И в то же время это невозможно, так как нейтрализует сокровенное. Стоит только сказать, что человек есть нечто, как он тут же «убивается» этим определением. Причем все, что ни говорится, говорится об абстрактном Другом.
В любом случае человек остается по ту сторону того, что о нем говорится, т.е. несказанным в дискурсивном писании. А исследователь, с его точки зрения, способен лишь на сторонний взгляд, перед которым протягивается он — человек в неких состояниях, качествах и т.д. И наоборот, автор никак иначе и не может писать, как только дистанцируя от того, что он пишет, т.е. объективируя человека. А следовательно, проблема человека решается внечеловеческим образом — через отключение автора от того, что говорится о человеке. И чем непосредственнее к человеку, тем больше дистанция от него автора. Ровно настолько, насколько схватывается человеческое в человеке, в его непосредственном бытии, автор обесчеловечивается сам. Самые отвратительные те вещи, в которых уловлен человек теоретически.
Дело не в том, чтобы и человека дать, и автора в себе сохранить. Дело в том, чтобы автор был человеком, о котором говорится. Но такова ситуация, что автор забирает на себя все человеческое, а исследуемого человека объективирует. И это зависит даже не от автора, а от самого процесса изложения, в котором человек необходимо формализируется. Слово отчуждает, тем более отчуждают слова, а тем более убивает теория.
Собственно, это метапроблема человека. И всякие решения проблемы человека делаются не по сути, а в обход ее.
Но при этом проблема заключается и в том, что мы никак не ходим или не можем забыть свое «Я», все пытаемся представить себя в человеке. Отсюда и получается парадокс индивидуального и тотального, уникального и универсального, субъектного и субстанциального.
Это «я» (имярек автора) как отдельное существование перекрывает тотальность человека. Общественной сущности человека сопротивляется собственное наличное бытие исследователя. Более того, мы пытаемся подмять сущность человека под свое собственное существование. Существенным оказывается не многообразие индивидов, а одно из существований среди этого многообразия, которое подменяет собой все единство человека. Поэтому и получается всякий раз так, что когда многообразие подводится под единство, то на поверку перед нами оказывается одна единичность, реальность которой сомнительна, потому что вне её остаются другие единичности, ничего общего не имеющие с данным, себя выпячивающим «эго». А следовательно, опять мы приходим к экземпляру человека, хотя стремимся как будто бы преодолеть его. Впрочем, и на других при этом распространяется абстрактное «я» (имярек) исследователя, хотя они как будто бы остаются в тени. Но это теневые характеристики самого исследователя, ограничивающего человека фокусом своего «я»; то же, что вне фокуса, но что тем не менее неотделимо от него (исследователя), стихийно (или сознательно) проецирующего на других индивидов. И чем обособленнее, эгоистичнее «я» в человеке, тем сумеречнее, аморфнее человек в остальных людях.