«Дьявол кроется в мелочах», а знания должны быть точными, детальными, инструментальными. И тоньше всего в человеке, конечно же, мысль. Тонкость чувств носит диалогический характер, это состояние интеллигенции. Но чем тонче мысль, тем больше в ней дьявольского, в ней тогда учитывается все, и человек обречен на преступление, и, может быть, великая мысль та, где допускается неслыханное преступление. «Гений наказывает человечество за осуществление его идей» (Фейербах).
Мысль не может быть непреступной, иначе это вообще не мысль. В ней тогда нет смысла, а тем более ее остроты, нет умысла, т.е. возможности поступка вопреки другим и в угоду себе, нет замысла, т.е. принадлежности ее мне как планирующему некую дерзость автору. И спрашивается, бывает ли мысль чистой, без умысла, без замысла и только как выдерживающая в себе смысл вещей?
И если дьявол есть «небытие, притворяющееся бытием» (Бердяев), то в мысли, как состоянии небытия, он и дан. Следовательно, во всякой мысли он вновь и вновь просыпается во мне, разевая пасть, издавая зловоние и решая, чтобы этакое натворить в этом слишком благодатном мире. И Достоевский, может быть, единственный писатель, который эти дьявольские козни ухватывает, беря саму мысль в оборот, ища ее альтернативы в добре и красоте и склоняясь в пользу красоты, которая «спасет мир». Зло не может быть преодолено добром. Дьявол подменяет добро через собственнический инстинкт человека барахлом. Истину человек не знает, а чтобы знать идет на сговор с дьяволом, т.е. впадает в заблуждение, отпадает от бога. И лишь надежда на красоту. Видимо, это ответ на тот самый кантовский вопрос, кроме всего прочего: «На что мне надеяться?». «На красоту», — говорил Достоевский. Это не противоположность дьявола, который уродлив, а та сила, перед которой дьявол скукоживается. Возможно, что в красоте человек восстает из небытия мысли. Но это уже не мысль, благодаря которой я существую. Грех очищается в восхищении красотой, в которой я не себя знаю, а то что есть доподлинно в мире. И мыслить красоту уже нельзя, она неизмерима ни в чем ином, кроме самой себя. И только перед красотой мне хватает зла на себя в небытии. «Разум — то, что лежит на поверхности» (фр.). «Мысль — ржавчина бытия» (Байрон).
Очевидно, не случайно Достоевский все-таки обронил эту фразу, что «красота спасет мир». Потому что он один из немногих, кто так далеко проник во внутренний мир человека. И его проникновение такое, как самопроникновение человека, которое осуществляется именно перед красотой, именно она просветляет человека, избавляя от преступности мысли. Хотя нужно учесть, что «первыми спасутся грешники» (библ.). Это значит, что мысль есть необходимость, через испытание которой надобно пройти. Другое дело, что ее совершенно недостаточно, и в этом мучительность мышления, в беспределе которого может наступать и наступит безумие (пример Ницше).
Избавиться от мыслей можно и «цивилизованно» через алкоголь, наркотики и т.д. Но это выпадение из мыслей, растворение в их осадок, а надобен подъем и укрощение мысли, их дистилляция в нечто такое, что играет медиумную роль между человеком и миром. Может быть, как-то «оседлать дьявола», чтобы посмеяться над ним и чтобы бог улыбнулся нам? И мне тогда хорошо и миру светло, потому что понятно, что грехи надо замаливать, и заставляет это делать не бог, а красота. Именно она соединяет нас с миром. В мысли же мы отъединяемся. Но, разумеется, что единство приходит через отстранение.
Достоевский как русский писатель под «миром», видимо, имеет в виду «ближних и дальних», т.е. человеческий мир. Разброд, раздрай, разврат в мыслях всего человечества могут быть преодолены через безусловное поклонение всем миром перед красотой. Человечество еще недостаточно для самого себя, хотя оно скреплено обручами железной необходимости в экономике, политике, праве. И оно находится под властью мыслей. Но при этом не наступило еще испытание своей необходимости для остального, превышающего его мира как космоса. Но только тогда человечество будет для самого себя необходимым и достаточным как субъект — субстанция, когда обретет в себе свет истины, а это уже преображение мысли, где нет ни внутреннего, ни внешнего, ни ближних, ни дальних, а есть мировая гармония и душевно-духовный лад в человеке. И ведь нужно-то всего лишь впустить в себя свет из мира, а не бесится в неоновом свете. Но не происходит этого, цивилизация наступает на мир, за мыслью следует мысль о том, что человечество еще не удовлетворено в своих покушениях на природу. А, без покушения на что-то мысль сама по себе не может быть. И хотя прерывы этой филиации и были (Голгофа Христа), и обретается иногда подвижниками вертикаль бытия (вместо позы роденовского «мыслителя», упертого глазами куда-то вниз), но человечество превращается в «сумасшедший дом».