Имманентное должно быть подчинено трансцендентному. Все в мире имеет своим истоком высшее. Не сочетание, а подчинение, тем более не гордыня самоцентризма, а смирение. Подлинная истина именно в смирении. Только в нем мы и можем уловить недоступное в активизме жизнедеятельности высшее, трансцендентное. Стало быть, нужен язык смирения, а не категории активизма.
Добро — в ногах, истина — посредине, а выше всего стоит красота. Добро может быть изнасиловано, потреблено, уничтожено. Мир лежит во зле. Зло и есть подавленное добро. Добро бессильно именно потому, что претендует быть выше всего. Но что вверху, то и внизу, а что внизу, то и вверху. Добро, взлетая над существующим порядком вещей, именно тем самым слишком низко падает. В добре все мы лицемерны, фактически узревая под ним внешнее богатство, а не духовную ценность. Разумеется, не само добро сводится к вещам, собственности, а человек в нем падает на грешную землю. Слишком оно близко и даже интимно к человеку. Добро есть человек, человек есть добро. Друг от друга они неотделимы. Если «человек — это звучит гордо» (Горький), если человек — властелин природы, если он возвышается... над всем миром, то, конечно, должен падать ниже этого мира. Куда, во что? Падать — «посреди вещей» (Сартр), относящихся не к самому миру, а от него отколотых, потребных, сподручных для человека как постороннего для мира существа. И наоборот, как постороннее для мира существо, человек должен подчинить себе мир, но «нас унижает наш успех» (Рильке).
Само по себе добро возвышено, оно даже как бы недосягаемо, но потому и покушаются на него, чтобы оградить и обезопасить себя в обыденности. Быт требует высоких гарантий. Собственность должна быть священной. В мелочах должно отражаться великое, в низменности — присутствовать возвышенное. Одним словом, добро есть наиболее или даже единственно дублируемая ценность (как духовное в материальном). В самом низком дано самое высокое. Мы отметили, что добро интимно человеку, он с ног до головы есть добро — материальное и духовное. И как раз в добре духовное оказывается материальным, безусловная ценность — условным богатством. Неосуществимость добра в этом мире осуществляется во что бы то ни стало через власть и богатство.
Безусловность добра есть условность зла. Человеку не хватает не добра (его с избытком хватает), а зла. Зла на мир, чтобы его подчинить себе, зла на других, чтобы их использовать в потребностях, интересах, целях. Зло есть обособление, добро есть единство. Негативно единство мира вбирается в обособленность, например, «мой дом — моя крепость» (английская пословица), т.е. безусловность добра может представать в условности зла. Мы вынуждены быть в мире сем, не в том, а именно в сем мире, который и лежит во зле. Этот мир ограниченный, но с претензиями на неограниченность, мир суетный, но покушающийся на вечность, мир низменный, но как бы приподнятый. Сама посюсторонность мира, т.е. его данность человеку есть зло. Из добра мир падает через обособление человека ко злу.
А что же истина, какова ее роль в «спасении мира?» Если добро сводится ко злу, то истина соперничает с заблуждением. Добром мы владеем, истиной руководствуемся. Но и заблуждение неизбывно. Истина может быть распространена, внедрена, утверждена среди людей. Она, собственно, относится не к самому миру как универсуму, а к опосредованному миру — миру людей. Если в добре человек один на один с миром, то истина посредине, как между двумя крайностями — обособленным индивидом и внешним миром. Но это и есть дольний мир человеческих отношений, а посему нет ни человека, ни мира как таковых, они оба пропадают. Истина есть заблуждение, заблуждение есть истина. Когда, при каких условиях? Когда человек и мир соответствуют друг другу; когда человек в мире, а мир в человеке. Человек может и должен видеть себя в мире (заблуждение представления), но тем самым (а не потом) он усматривает и мир в себе (истина понятия). И то и другое есть человеческий мир и «мир человеков». Человек и мир в истине соразмерны.
Добро должно быть дополнено истиной, чтобы ослабить зло. Истину потребить, изнасиловать, уничтожить уже нельзя, потому что она посредине, в ней просыпается разум человека.
Деятельностное потребление в вещах сменяется разумным отношением к жизни. Истина не бывает доброй, добрым бывает заблуждение. Ноша истины нелегка, чаще сурова, холодна, непреложна. Но это относится к увлекающемуся вещами, погрязшему во зле человеку. Трезвость истины очищает человека от мирского зла, но еще не спасает мир. Истина может идти на выручку "опущенного" добра, поднимая его до здравого смысла, и человек здесь может быть "на уровне собственных мыслей" (Герцен), но у нее есть противоположность — заблуждение, — под власть которой она сама может попасть, если не освещена как ценность красотой. И тогда "тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман" (Пушкин), тогда господствует технократия, расцветает прагматизм, разум оборачивается безумием, и миру грозит катастрофа. Собственно, при этом и культура оказывается ущербной, довлеет цивилизация с ее удобствами, порядками и успехами перед природой.