В 1836 г. Н.Г. Устрялов в работе «О системе прагматической русской истории», продолжая скептическую линию Шлецера-Зиновьева-Полевого, сказал, что Манкиев, Ломоносов, Щербатов, Елагин, Эмин, Штриттер, Левек «не принесли пользы» отечественной истории и что «История Российская» Татищева сейчас, «при строгих требованиях исторической критики, не имеет почти никакой цены, невзирая на то, что в нем есть показания весьма важные, не встречающиеся в других источниках». Сами же попытки предшественников Карамзина, заключал он, «ныне любопытны только, как младенческое лепетанье; у них нет ни одной яркой мысли, ни одного светлого взгляда», а историей они занимались «мимоходом, частию от скуки, частию по приказанию».
Видя в Карамзине «истинного гиганта», до которого «не было и тени прагматической русской истории», исследователь подчеркивал, что при создании своего труда у него не было «ни одного надежного путеводителя», исключая Шлецера (но и после Карамзина, констатирует Устрялов, все говорят, «что Россия еще не имеет своей истории»).
Характеризуя Шлецера как «ученого и отчетливого систематика», автор был уверен, что его периодизация русской истории более правильная, чем у Карамзина. Вместе с тем он не без резона заметил: последний «принимает за истину, что норманны положили в земле славянской начало Руси; следовательно, как виновники бытия русской державы, они заслуживали самого тщательного внимания бытописателя. Мы вправе требовать, чтоб он дал ясную идею о норманнах, о характере их действий в других странах Европы, о правилах, коим они следовали, утверждая свое господство, об отношениях победителей к побежденным, о том, что они могли ввести в покоренные страны и что сами могли заимствовать и проч. В таком случае читатель был бы в состоянии смотреть с правильной точки зрения на первые два века своего отчества, когда брошены были семена последующих явлений». Но, недоумевал Устрялов, о норманнах у него всего лишь несколько слов![185]
В 1837 г. Н. А. Иванов дал очень краткий обзор имеющихся мнений по поводу этноса и родины варяжской руси: Татищев и Щербатов выводили ее из Финляндии, Ломоносов и Степенная книга - из Пруссии, Голлман - из Рустрингии (причем в адрес этой точки зрения было замечено, что «нельзя основываться на сходстве собственных имен»), «славянолюбы некоторые» - из Вагрии, что немецкий ученый И. С. Фатер связывал ее с черноморскими готами, а польский историк С. А. Нарушевич и другие - с роксоланами. Автор не принял заключения Ф. Крузе, что летописный Рюрик - это Рорик Ютландский.
Касаясь истории с диссертацией Миллера, Иванов заметил, полемизируя с Карамзиным, но не называя его по имени, что имеющиеся там доказательства «кажутся нам не только слабыми, но даже неосновательными» и что Миллер «вовсе не опровергнул мнения своих противников и не разрешил этого важного вопроса». Но, видимо, с целью как бы уравновесить ситуацию, была дана хрестоматийная справка, авторство которой принадлежит Шлецеру и Карамзину, что Миллер за производство руссов от шведов, «по проискам врага своего Ломоносова, отдан был указом под суд академиков: ибо в этом хотели видеть намерение Миллера возбудить в шведах притязания на Россию! Было время, когда верили подобным нелепостям. Бедный Миллер от страха согласился, что русь могли быть роксолане географа Равенского»[186].
Вера сторонников норманства варягов в свою правоту была столь велика, что в их суждениях об оппонентах появляются пренебрежительно-бранные нотки. Так, известный словацкий ученый П. И. Шафарик, изучением прошлого славян заслуживший высокое признание европейского научного мира и «Славянские древности» которого были переведены на русский язык антинорманистом О.М. Бодянским, уверял в 1837 г., что норманисты «усиленным трудом» доказали справедливость своих позиций «основательными и разительными доводами, достаточными для опытного и беспристрастного судии, а недостаточными только для невежд или предубежденных ценителей» (при этом он отстаивал идею, от которой практически уже отошли его коллеги в России, что руссами именовали обитателей небольшого Рослагена)[187].
Подобный взгляд, глубоко проникший в научное и общественное сознание, не только мощно и упредительно нейтрализующий труды инакомыслящих, но и безапелляционно выводящий их за пределы науки, нисколько не смущал антинорманистов, в своей критике не обходивших вниманием и историографию вопроса. В 1834 г. С. М. Строев, еще будучи студентом Московского университета, в ответе О.И.Сенковскому, говорившему о сотнях славянских заимствований из германского, возразил, что в русском языке «не видать никаких следов влияния скандинавского»[188].
В 1835 г. О.М. Бодянский констатировал, что «нет народа, происхождение коего было бы удовлетворительно объяснено» и что «большинство не есть порука за справедливость мнений, и оно не чуждо погрешностей. Весь мир до Коперника верил обращению Солнца около Земли; даже и теперь простой народ, и следовательно, большая масса держится этой веры предков». После чего он сказал, что в гипотезах о происхождении Руси «мы не имели недостатка. Но главных, замечательнейших из них две: первая предложена была еще» Г.З.Байером, была продолжена Г.Ф.Миллером, Ю.Тунманном, И.Г.Штриттером, «обработана» А.Л. Шлецером, «подкрепляема» А.Х.Лербергом, И.Ф. Кругом, Х.Д. Френом и «распространена между нашими соотечественниками и вообще» Н.М. Карамзиным. «Вторая, показавшаяся только в недавнее время, одолжена началом своим» Г. Эверсу, была «принята известнейшими ориенталистами» И. С. Фатером, Й. Гаммером «и др. учеными мужами».
Говоря о первой гипотезе, историк подчеркнул следующее: «До сего времени байеристы пользовались свободно правом преимущества; ибо они имели на своей стороне давность, авторитет многих ученых, ставших без дальнего рассуждения под их знамена; в особенности этому способствовал решительный, диктаторский голос Шлецера, который все, до него и при нем возникшие системы по сему предмету, подрыл и уничтожил своими, сатирическими, едкими критиками. Но будучи основана на слепой детской вере в древность и каноническую важность наших летописей, система сия рано или поздно должна была вызвать против себя оппозицию, - что и случилось». И предрек гипотезе Эверса, основанной «на строжайшем пересмотре и оценке исторических материалов и соображений хода жизни народа с жизнью всего человечества», «хотя медленное, но прочное повсеместное господство». В противовес утверждениям норманистов, видевших вслед за Шлецером в выражении «заморе», прилагаемом в ПВЛ к родине варягов, указание исключительно только на Швецию, Бодянский заметил, что оно «слишком неопределенно: летописцы и предки наши употребляли его произвольно, так что под сим словом скорее можно разуметь: пошел или пошли в чужую, далекую сторону, будет ли она за морем или нет»[189].
В 1835 г М Т Каченовский сказал, что «никто не вправе упрекать нас в равнодушии к отечественной истории; мы писали до Шлецера (говорю о времени появления в свет его Нестора); писали и пишем после Шлецера». Отмечая его вклад в развитие русской исторической мысли, ученый подчеркнул что «Шлецер познакомил нас с низшею, как называет он, критикою, заохотил рыться в летописях, приучил не все находящееся в них принимать за события исторические; но он же утвердил нас и в некоторых заблуждениях». А в отношении господствующей тональности в разговоре о Скандинавии и скандинавов заметил, что «Скандинавия IX-го, Х-го и XI-го столетии, еще сокрытая в мгле темных преданий, служит для нас сокровищницею происшествий исторических, удивительных своими подробностями, и слывет колыбелью законодательства нашего; а поздние сказания баснописцев исландских, заимствовавших многие идеи от англов, от франков и совершенно чуждых Новгороду и Киеву, мы принимаем в ряд источников нашей истории»[190].