Заметив мое приближение, Гера что-то быстро шепчет сестре на ушко и убегает наверх. Возвращается, прижимая к себе коробку, неумело обернутую в красную бумагу. Вика подскакивает к нему, и они вдвоем встают в торжественную позу.
— Мамочка, папочка! — начинают хором громко.
Слышу, как Карен сдвигает стул и подходит к нам. Обвивает руку вокруг моей талии. Дергаю плечом, чтобы отстраниться, но он лишь крепче прижимает к себе.
— Давай ты.
— Нет, ты лучше. — Брат и сестра смущенно переглядываются и одновременно выдают, — Это вам!
Протягивают нам коробку.
В груди разливается тепло, на глаза наворачиваются слёзы. До сих пор мы с мужем помогали им в выборе: со мной они искали подарок папе, а с ним — мне. Смотрю на Карена, но он рассеянно качает головой. Мои крошки держали всё в тайне от нас. Готовили сюрприз.
Вдвоем бережно снимаем оберточную бумагу, открываем коробку из простого белого картона. Карен придерживает ее, а я достаю украшенную шишками и блестками небольшую самодельную фоторамку.
В нее вставлена фотография нас с прошлогодней зимней фотосессии. Мыслями проношусь в тот день: мы чуть не опоздали, до последнего нежась в постели. Выездной фотограф должна была приехать с минуты на минуту, а мы, всё еще в пижамах, впопыхах готовили детям завтрак. Таких она нас и запечатлела — настоящих, без постановок, без декораций, без нарядов, укладки и макияжа. Расслабленных, счастливых. Остальные кадры фотосессии уже были, как полагается, похожи на открытки.
Но эта стала самой любимой.
И перед тем, как я опускаюсь на колени, чтобы обнять сына и дочь, Карен успевает шепнуть мне:
— И это ты хочешь разрушить?
— Нравится? — с волнением спрашивают они.
— Лучший подарок на свете, — говорю им, а у самой внутри всё сжимается от тоски и понимания, что это последний Новый год, который они встретят вместе с папой и мамой.
Расслабленные и счастливые.
А как будет дальше?
Чередовать каникулы и праздники? По очереди оставаться с ночевкой?
Еще не прожитая ими, эта боль накрывает меня с такой силой, что я не могу сдвинуться с места. Так и сижу на корточках, пока Карен обнимает их и благодарит за подарок.
Но Карен просчитался в своей попытке манипулировать моей материнской любовью. Не я это разрушила. Не я, черт побери! Это он всё испортил. И даже если бы я приняла решение сохранить брак ради детей, счастья бы это не принесло ни им, ни нам.
Я не смогу притворяться так искусно, как его отец, поднимающий сейчас тост за наш крепкий брак. Как его мать, улыбающаяся мне весь вечер, как ни в чем не бывало. Одна Нора всё так же чувствует себя не в своей тарелке. Она молчит и ест, потихоньку опустошая все блюда на столе… Даже её коронное «вообще-то я на диете» ни разу не прозвучало.
Через час отправляю детей спать.
Они не спорят, не пробуют выторговать еще несколько минут, потому что хотят утром найти самые долгожданные коробки — от Деда Мороза. И если ради этого надо лечь в разгар веселья, они согласны. Только весело в этот раз никому не будет. Когда за ними захлопываются двери, я наконец облегченно выдыхаю.
— Ксюша джан, иди, дочка, садись с нами! Папа за детей будет тост говорить, — машет мне свекровь. И когда видит, что я действительно иду к ним, буквально расплывается в довольной улыбке.
— Хватит, — произношу устало, — пожалуйста. Я слишком устала для второго акта.
— Ты о чем, ай бала? — свекровь растерянно переводит взгляд с меня на Карена. Тот смотрит на меня исподлобья, прожигая взглядом. Это так он собирается сделать всё, чтобы я забыла?
— Мам, хватит, — слышу голос Норы, — пойдем уже.
— Я о том спектакле, который вы тут все разыграли, как по нотам. «Сделай из Ксюши идиотку». Я всё поняла, правда.
— Карен, успокой свою жену, — басит свекор.
— Заткнись, — цедит мне сквозь зубы Карен, и я на секунду замираю, ошеломленная его обращением.
Он никогда не говорил со мной в таком тоне. И это становится последней каплей.
— Господи, какой дурой я была все эти годы… — сажусь на стул и тру ладонями лицо.
— Ксюша джан, почему ты так говоришь? Ты же знаешь, как мы тебя любим!
— Почему⁈ — больше не сдерживаюсь. — Вы все меня предали, мама.
— Пап, пожалуйста, — подходит к отцу Нора. Мне даже становится жаль ее, но я не даю этому чувству пролезть сквозь ярость и возмущение, до краёв переполняющих меня.
— Не надо больше притворяться. Хватит! Вы знали! Всё знали и не сказали мне!
— Я ничего не знала, ай бала! — причитает свекровь, трясущейся рукой протирая пот со лба.