— Не верю, мама! Не верю! Георгий Каренович её обнимал! Он знал, но позволил своему сыну сделать из меня идиотку в моем же доме!
— Карен! — снова гремит свекор, и я понимаю, что он больше не имеет надо мной той эмоциональной власти, как раньше. Не осталось следа ни от уважения, ни от стеснения, ни от любви…
— Ксюша, прекращай истерику! — рычит Карен.
Я вскакиваю с места, иду к входной двери и, раскрыв её настежь, говорю сквозь стиснутые челюсти — не хочу, чтобы дети проснулись от криков:
— Убирайтесь! Все уходите! Не могу вас видеть!
Карен подбегает ко мне, грубо оттаскивает от дверей, так, что я теряю равновесие и падаю на ковер.
— Ты не будешь выгонять моих родителей из моего дома! — ногой закрывает дверь.
— Это и мой дом тоже, Карен. — сама встаю на ноги, не позволяя испуганной Норе подать мне руки. Она растерянно подбегает к брату, удерживая его на расстоянии от меня.
— Ксюша, милая, я клянусь, я не знала ни о чём! Господи, Карен, ты совсем дурак? Как ты вообще… — Нора замолкает, в ужасе раскрыв глаза. — Ксюша, я потом узнала, но мне было страшно, пойми! Я не хотела вмешиваться. Не хотела тебе больно сделать!
— Получилось? — горько ухмыляюсь, — Черт побери, Нора, я же думала, что мы с тобой как сестры! Ты моя самая близкая подруга, Нора!
— Отойди! — отталкивает сестру Карен и подходит ко мне. — Успокойся! Хватит!
Выставляю вперед руку, не давая ему дальше ко мне приближаться.
— Прекращайте эту дешевую драму! — Свекор встает из-за стола, — Лариса, пошли!
— Мама! — кричит Нора и срывается к матери. Карен спешит за ней.
Поворачиваюсь к столу, за которым сидит бледная свекровь, хватая ртом воздух. Испуганно бегу к сахарнице и хватаю кусочек рафинада. Я была рядом, когда несколько лет назад у нее впервые случился приступ, поэтому знала, что надо делать.
Я знаю, что она не притворяется. И мне очень страшно и больно видеть её в таком состоянии. Она слабо раздвигает губы, и я кладу сахар ей под язык.
Через некоторое время дыхание ее выравнивается, на щеках появляется легкий румянец. Замечаю, что она так и не притронулась к еде в тарелке.
— Мам, когда ты ела? — спрашиваю, поглаживая ее прохладную руку.
— Не помню, дочка.
— Как же так, ты же знаешь, тебе нельзя…
— Прости меня, — шепчет она, взяв мою руку в ладонь. — Я не знала, как тебе сказать.
— Мам, не сейчас, — вмешивается Карен, но она не смотрит на него.
— Молчи… — продолжает смотреть на меня. — Как вообще об этом говорить можно? Я о детях думала…
Не знаю, что ответить. Свободной рукой смахиваю слёзы и молчу. В своей обиде я не думала о том, как именно могла быть мне озвучена правда. Карен тоже молчит.
— Я Карену сразу сказала выгнать эту финтифлюшку, пока беды не случилось. А он… Ты прости его, дочка… Вы же так… И дети у вас… Маленькие совсем, Ксюша джан…
— Я не могу, мам. — отвечаю и пробую освободить руку, но она сильнее ее сдерживает.
— Ты мать, дочка, будь мудрее. Он ошибся просто…
Качаю головой, смотря ей в глаза. Она бессильно закрывает их и опускает голову.
— Гог, пойдем домой, — обращается она к мужу. — Карен джан, помоги мне дойти до дома.
Нора бежит к прихожей, быстро надевает свое пальто и достает шубу мамы.
— Вернусь договорим, — то ли угрожает, то ли умоляет дождаться его Карен.
И когда, все одетые, выходят из дома, останавливаю его. Подхожу близко, так, что между нами не остается ни сантиметра, смотрю во все еще любимые черные глаза, провожу ладонью по колючей щетине на щеках. Встаю на цыпочки, чтобы дотянуться губами до его лица и шепчу:
— Не возвращайся.
Глава 10
Не знаю, чего я хочу больше: чтобы он прислушался ко мне или нет. Чтобы он боролся за меня или спокойно отпустил. Возможно, во мне кричит уязвленная гордость, самолюбие униженной женщины. Я прячу под елкой подарки от Деда Мороза и сажусь за опустевший праздничный стол. Придерживая за длинную ножку, подношу к губам бокал и глоток за глотком, растягивая на всю ночь, пью шампанское, до краев налитое мужем.
Мы никогда не засыпали в обиде друг на друга, не переносили проблему на следующий день, предпочитая решать всё сразу, договориться, найти компромисс и уснуть в объятьях друг друга. До утра не смыкаю глаз. Пытаюсь убедить себя, что это бессонница. Что не жду его по привычке. И на часы смотрю не потому, что отсчитываю минуты до его возвращения, а потому что они висят так, что невозможно на них не смотреть. Вот так и встречаю рассвет, торопя стрелки и отбиваясь от назойливых мыслей, роем жужжащих в голове.