А потом наступают будни.
И каждое его опоздание будто по новой царапает еще не успевшее зажить сердце. Каждый вызов на его смартфон будит воспоминания.
Две недели я занимаюсь домашними делами, не в силах думать о работе. Провожаю Карена, который теперь сам отвозит детей в школу, заказываю продукты, готовлю, убираюсь, встречаю детей после уроков, Карена — после работы… Но во всём этом больше нет ни легкости, ни удовольствия — сплошная пытка. Весь день жду часа, когда можно наконец положить голову на подушку и на несколько часов выпасть из удушающей действительности.
А еще с каждым днем мне все сложнее находиться наедине с мужем. Его присутствие, его случайные касания, его дыхание, когда мы ложимся спать, вызывают отвращение вплоть до брезгливости.
Пытаясь это скрыть, я перестаю ждать его по вечерам — ухожу спать сразу после того, как ложатся дети, чтобы лишний раз не оставаться с ним вдвоем. С учетом этого нового для меня ощущения, выходные превращаются в муки, а постель — в плаху.
В последнюю неделю января возвращаются мама и папа. Коротким звонком в девять утра ставят в известность, что через час будут у меня — выбрали время, когда с наибольшей вероятностью я буду дома одна.
Мы не говорили с первого января.
— Боже правый, Ксения! — с порога взмахивает руками мама. — Ты в зеркало когда смотрелась⁈
— Утром, — отвечаю спокойно, не поддаваясь провокации. Потому что это правда, утром я смотрелась в зеркало. В ванной комнате. Отражение вяло откликнулось потухшим взглядом, бледной кожей и темными пятнами у переносицы. Наспех умылась, собрала волосы в низкий хвост и вышла.
— Детка, ты так мужа вконец потеряешь, — шепчет она мне тихонько на ухо, чтобы папа не услышал. Это слова не для мужских ушей. — Кому понравится каждый день смотреть на призрака?
— Не надо, мам. — Нет желания ни спорить, ни пререкаться. Только просьба не бередить то, что еще слишком болит.
Проходим вместе на кухню.
— Как отпуск, пап? — перевожу тему, включая электрический чайник.
— Отпуск как отпуск, — коротко отвечает папа. Как всегда немногословен. Все пробелы вместо него всегда заполняет мама яркими эмоциональными рассказами. Но в это раз она не подхватывает его фразу. Переводит взгляд с него на меня.
— Хм, — киваю. — Ну, спрашивайте. Это же не просто визит вежливости?
— Мы звонили, — шелестит мама, — Карен сказал, ты заболела.
Снова киваю.
— Где Карен? — щурится папа. Мама взволнованно кусает губы. Будь во мне чуть больше энергии, я бы оценила анекдотичность сценки.
— На работе.
И тут же взгляд мамы смягчается, а губы расслабленно растягиваются в улыбке.
— Я же говорила, Витюш, они помирятся. — Мама ставит руку на папино плечо.
— Подожди, Вика. — останавливает ее папа. Затем снова обращается ко мне:
Что ты думаешь? — вот так, прямо, словно видит меня насквозь.
— Я хочу попробовать, пап.
Перед ним не хочется притворяться, сохранять видимость сильной женщины.
— Уверена?
— Нет. — отвечаю честно. — Но не могу иначе.
— Понимаю, — кивает папа.
Чайник дважды пищит, выдав на дисплее установленные для чая 80 градусов. Разливаю по кружкам заварку, добавляю сверху кипяток. Кладу родителям в тарелочки по кусочку лукума.
Мама пытается начать непринужденную беседу, но любые реплики остаются висеть в воздухе. Допиваем чай в молчании.
— Детка, покажи мне свои новые занавески, — подмигивает мама и уводит меня из кухни.
Заходим в мою комнату. Яркий свет тонкой полоской отчаянно пытается пробиться сквозь задвинутые шторы-блэкаут. В полумраке спальни замечаю свое отражение в напольном зеркале. Бесцветная, в тонком сером халате из матового шелка, я и правда стала похожа на привидение. С отвращением скидываю его с себя, оставшись в одном белье. Мама раздвигает шторы, комната тут же наполняется слепящим светом, от которого невольно прищуриваюсь.
— Ксения, соберись, милая. — Она достает из шкафа первое, что попадает под руку — объемный красный свитер в рубчик, и надевает на меня. Затем берет с туалетного столика расческу, распускает мои волосы и, посадив на пуф, начинает причесывать. — Ты умная женщина.
— Мам, как?.. — решаюсь спросить то, о чем думала уже много дней. — Как ты справлялась?
Впервые я вижу в ей не маму, а женщину. Невероятно сильную женщину. Потому что только очень сильная женщина могла годами жить в том, что за несколько недель разрушило меня до основания.
— Оххх, — выдыхает она, проводя рукой по моей макушке. — Я так мечтала, чтобы у моих дочерей все было иначе. Чтобы вы никогда не познали эту сторону женской судьбы, милая. Со временем боль притупится, поверь. Обязательно станет легче.