Заслуга Риты тоже есть в этом. С ней вообще всё просто. В рот заглядывает, вопросы лишние не задает, в семью не лезет. Смысл? Я ей ничего не обещал. Она никогда ничего не просила… Все в плюсе!
Какого хрена Ксюша поперлась туда на ночь глядя? Ждала бы меня дома, как и договаривались, стольких нервов бы избежали…
Всё, хватит философствовать. Выбираться надо как можно скорее.
Гоню от себя этот депрессняк. Проблемы надо решать по-одному. И первая сейчас — наполнить желудок, который, видимо, уже думает, что его хозяин сдох. Сил что-то готовить нет. Надеваю пальто, ботинки, поправляю пальцами волосы и выхожу — прогуляюсь до мамы. И поем, и порцию заботы получу.
— Что с тобой, ай бала? — встревоженно вскидывает руки мама, когда видит меня. Неужели, я так плохо выгляжу?
— Голодный, мам. Покормишь?
— Ты пьян, что ли? — смотрит на меня исподлобья.
— Нет, вай. Голодный просто!
— Я что, сына своего не знаю? — упирает руки в бока. — Я этот взгляд с твоей подростковости помню.
— Выпил немного. Повод был. — не собираюсь пререкаться. Ни сил на это нет, ни желания. Ну, расслабился немного, и что? Скоро пятый десяток разменяю, не ребенок. — Ты меня впустишь? Или так и оставишь на пороге стоять?
Она ничего не отвечает, просто отходит в сторону. Радушный прием.
Прохожу сразу на кухню и сажусь на любимое место за овальным столом. Под окном. Поближе к всегда открытой форточке. Мама приходит следом и тоже садится. На кухне она правит, и место у нее соответствующее — у стены, во главе стола.
Полминуты она разглядывает меня своим пронзительным взглядом, как только умеют смотреть мамы.
Насквозь.
— Мам, ты меня покормишь сегодня? — спокойно подвожу её к мысли о главном, а она начинает осуждающе качать головой. — О чем ты задумалась?
— О том, что мало тебе в детстве чапалахов надавала.
— Ты что говоришь? — непонимающе хмурюсь.
Нора заходит на кухню, но мама даже голову не поворачивает. Она проходит к холодильнику, достает помидоры и пару яиц — и идет к раковине. Ну, хоть сестра обо мне думает.
— Ты как таким блаженным вырос, Карен? — продолжает мама. — Или ты думаешь, будешь вести себя, как идиот, а я по головке буду всё время гладить и ошибки твои исправлять?
— Понял, ты не в настроении и решила на мне сорваться. С папой повздорили, что ли?
Смотрю на сестру в поисках понимания — она-то частенько становится крайней, когда мама на нервах — но та даже не поворачивается. Ставит на плиту сковороду, наливает масло. В желудке раздается протяжное урчание — люблю Норину яичницу.
— Я тебе не давала права так со мной разговаривать, Карен джан. Повздорили — не повздорили, это наше с папой дело.
— А ты о сыне думаешь? Хоть понимаешь, как мне сейчас плохо? Я к тебе за поддержкой иду, а ты ругаться начинаешь.
— Как прикрывать свои гулянки, так ты к отцу бежишь за помощью, а как понял, что не прокатило — обо мне вспомнил, сынок? Я этому тебя учила?
Только нотаций мне не хватало, чтобы этот чертов день стал еще лучше.
Смотрю, как Нора накрывает яичницу крышкой и убавляет огонь. Достает из верхнего шкафа тарелку, из выдвижного снизу — приборы. И стоит, все так же спиной, ждет.
— Я тебе один раз скажу, а ты запомни. У меня только одна невестка. Она моя вторая дочка. Ты в ногах у меня валялся, просил ее принять. Я приняла. Полюбила. Я одну мою Ксюшу на десять таких… — Мама замолкает, многозначительно поджав губы. Я понимаю, какое она слово умолчала — никогда она себе не позволяла переходить на грубую лексику. И то, что у нее на глазах моя семья рушится, тоже не стало для мамы поводом отойти от принципов. — Никогда не променяю!
Вот это было больно. Я и сам не собираюсь менять жену ни на кого. Мы помиримся — это дело времени — и всё у нас будет хорошо. Но слышать от мамы, что она не на моей стороне, неприятно.
Желудок снова болезненно тянет. Очень долго, будто на плите не яичница, а хаш, блин. Словно услышав мои мучения, Нора отключает конфорку и начинает накладывать в тарелку еду. Аромат, подхваченный сквозняком из форточки, тут же доходит до меня. Сестра одной рукой берет корзинку с несколькими кусочками серого хлеба, забыв, что я люблю тонкий лаваш, и идет к столу. Я чуть подаюсь назад, чтобы она поставила тарелку.
— Я тебя понял, мам, — говорю, не сводя глаз с дымящейся яичницы с помидорами. — Успокойся, я и сам не собираюсь никого ни на кого менять.