Я так хотел сдохнуть в тот же момент, но мне не дали. Откачали, заштопали лицо, израненное осколками, отрезали ногу, передавленную торпедой. Заставили жить…
Первое время в интернате покончить с собой не хватило смелости, потом стало всё равно…
— Лежишь, ирод! — громко гаркает баба Соня. — Мог бы и сам доползти. Лежишь здесь здоровый, прикидываешься.
Она с размаху брякает на тумбочку рядом со мной тарелкой, бросает ложку и сухарь. Стакан с чаем ставит аккуратнее, если разольётся, ей же потом и убирать.
Дверь в палату с грохотом закрывается, я лежу. Я привык есть эти помои, привык к крикам и оскорблениям. Единственное, к чему я не привык, так это к одиночеству. Сосед, с которым я делил палату пару лет, ушёл домой. Ну как ушёл, увели. Внуки. Под руки подхватили и увели. Дочь его сдала в интернат, а внуки не знали, в другой стране жили. Но вот приехали, нашли и забрали деда, старого, немощного, но забрали.
Я остался в палате один…
В обед баба Соня забирает мой нетронутый завтрак и ворчит; суп чуть тёплый, и даже пахнет супом, а не половой тряпкой, но правая рука совсем не слушается, а левой я ем, проливая часть на одеяло. Санитарка опять ворчит, но помогать не спешит. Жду-не дождусь свою тётю Машу.
— Я тебе не Машка сердобольная. Некогда мне. Это она, барыня, на одну ставку работала, у ней пенсия хорошая и дети помогали. А я одна. Так что сам справишься, а нет, так поголодаешь. Говорят, это полезно.
— А когда тетя Маша выйдет? — Обычно я молчу, мне лень открывать рот и ответ придумывать тоже лень.
— Так кто ж знает. Может, и не выйдет совсем. Сердце ж у ней. — Баба Соня отворачивается и идет к двери, приговаривая: — А у нас, что, не сердце…
Без тети Маши тяжело, хотя и это меня уже мало волнует.
— Лежишь, ирод? — заглядывает в приоткрытую дверь лохматая голова бабы Сони.
Отвечать что-либо не считаю нужным, даже не отрываю взгляд от потолка.
— Посетительница к тебе.
Первая мысль: мать. Но в палату бочком, как можно дальше от бабы Сони, протискивается Василиса.
Постарела, определенно. Нет того лоска, одежда простенькая, прическа так себе, морщины. Но взгляд такой же надменный, хотя без огонька. Я прислушиваюсь к себе и отмечаю удовлетворение: Вася не выглядит счастливой. И это радует…
— Да-а-а, — протягивает Вася, останавливаясь рядом с койкой. — Не ожидала…
— Я тебя тоже.
Мы молчим. Мне просто нечего сказать, а спрашивать, зачем она явилась, нет необходимости, и так всё ясно: поиздеваться, слить яду.
Вася, наклонив голову к плечу, пристально рассматривает мои шрамы на лице, потом переводит взгляд на ноги под одеялом.
— Ходить можешь?
— С костылями, — равнодушно отвечаю. — Но в переход просить милостыню не пойду.
Есть у нас одна ушлая санитарка, подработку всем устраивает, процент с этого имеет. Да и инвалиды не в накладе. На реальные деньги хоть еды можно купить. Но я не видел в этом заработке смысла. Зачем?
— Хм. Много и не дадут с такой-то рожей. А за пятак стоять нет смысла. Я заявление напишу, со мной поедешь.
— Куда? — что-то похожее на давно умерший интерес шевелится в груди.
— Домой не позову. У меня дочка. А вот к Катьке в деревню могу отвезти. Там флигель маленький. Тебе самое то. Я узнала, судимость твоя погашена. Так что ничего тебя здесь не держит.
— Какая Катька? Какая деревня? Ты что опять придумала? — вяло ворочаю языком. Хочу, чтобы Вася ушла.
Василиса вздыхает и присаживается на колченогий стул возле кровати. Раньше она бы и не взглянула на него, а тут села, не раздумывая.
— Катька — сестра моя. Она за Кешкой смотрела, когда он болел. Дом в деревне им от бабки достался. Зимой мы там не живём, только летом детей привозим. Вот и будешь присматривать за домиком, протапливать. Соседа найдешь, чтоб снег почистил. Денег платить не буду. Но у тебя пенсия, я узнавала. И продукты буду привозить. Согласен?
— Зачем это тебе? — ожидая, что сейчас Василиса рассмеется мне в лицо и заявит, что это шутка, все же спрашиваю с надеждой.