– Ну… это… нет!.. хотя да… э…
Пашка объяснил, что вообще-то Матафонов далеко не белокур, но позавчера взял и выкрасился в блондина. Это модно. Вика не поверила в перекрашенного сантехника и сгоряча выложила, что видела отъезжающий “Сааб” и в нем белокурую голову. И что Базлов, ближайший его сотрудник, был уверен, что Пашка отбыл домой, а ни про какое подтекающее джакузи…
– Ты!.. как? где? – вдруг рявкнул Пашка. Из истомленного и вялого он сделался внезапно бодрым и злым.
– Знаешь, мне предложили сделать срочный перевод для финнов. Я хотела посидеть в офисе, поработать допоздна, а ты бы занялся Анюткой, – выдала Вика вранье, придуманное ею за три часа мучительного лежания в кровати.
– И как? – недоверчиво спросил Пашка. Его лицо в свете ночной лампы стало суровым и землистым. Он тоже Вике не поверил. Он был простодушен, немногословен, но вовсе не глуп.
– Пришлось отказаться, ты же уехал с блондином, – продолжала врать Вика, не узнавая Пашки, который мрачнел на глазах. Она безумно его любила, когда он спал, по-детски распустив губы, с жалкой складкой на переносице. Но Пашка бодрствующий – похудевший, некрасивый и лживый дразнил и растравлял обиду. Ее любовь к нему за десять лет много раз меняла обличья, но только теперь, когда извне задуло чем-то небывалым, чужим, она стала сомневаться, а есть ли эта любовь. Она обижалась на его вранье, но сама врала ему напропалую и очень правдоподобно:
Представь, я лишилась двойной оплаты! А ты болтаешься неизвестно где. Дочь тебя совсем не видит. Ты приходишь – она уже спит, она уходит в школу – ты отсыпаешься. Тебе дороже семьи какой-то блондин или блондинка…
Пашка вдруг схватил ее за руку и так дернул, что она села в кровати, испуганно моргая. Она знала, что он сильный, что он всю жизнь грёб, что любую тяжесть играючи поднимает – но что он может так больно сделать ей, никогда не подозревала.
– Так недолго руку вывихнуть! – тоненько вскрикнула она сквозь слезы и выскочила на кухню. Она бы выскочила теперь вон из дома, из города, из собственной кожи – на Луну! На кухонном столе лежала купленная Пашкой шоколадка. Для нее. Когда она решилась вернуться в спальню, Пашка уже спал – тихий, бледный, на переносице морщинка.
– Сегодня уже лучше! – одобрила на другой день Елена Ивановна Викину тонко подрисованную физиономию и жестокий блеск в глазах. – Решай, решай проблемы! Сама! И никого не жалей. Нас разве кто жалеет?
Она выдохнула из своего злоязычного рта длинную, бледную струю дыма, которая свилась кривыми полукольцами. В них витали, должно быть, бесплотные образы тех, кто не жалел Елену Ивановну. Во всяком случае, она долго вглядывалась в тающий дымок, прежде чем сказала:
– Я ездила в Италию, нелегально, конечно. Хотела на работу устроиться. Подруга там сортиры мыла и быстро озолотилась – по тогдашним, конечно, меркам (Девяносто третий год, всему, казалось, конец. Как у Виктора Гюго). Так меня два раза возвращали. Раз из Польши, другой раз из Германии. Поделом! Вот дура была бы я, если б сейчас сортиры мыла, а? Поняла, к чему я? Все делается к лучшему.
Вику так и подмывало рассказать Рычковой о таинственных переменах в Пашке, но она боялась, что перемены эти скверные и не в ее пользу, а Елена Ивановна, как видно, не любила проигравших. И Вика решила не проигрывать. Она больше не будет топтать полотенец! Это нервное. То, что ее так пугает – вранье – всем дается легко: Пашка ей зачем-то врет, в “Грунде” все врут. Не шифровки же в самом деле здесь стряпают – так, просто вранье. Платье для голого короля в соответствии с пожеланиями заказчика. Если самой врать, то нечего бояться Смоковника с Гусаровым. Она им еще устроит критические дни!
Результаты Викиной решимости не замедлили сказаться.
– Виктория! Стажер на месте. Горенко еще не вполне владеет материалом, Фулер командирован в Эмираты, а мне пора встречать наших партнеров из Тюмени, поэтому попрошу вас представить проект, подготовленный нашим отделом для концерна “Экомит” с системными поправками для структурно-организационный изменений.
Смоковник выговорил эту непростую фразу на одном дыхании, не переставая при этом перелистывать кипу бумаг и показывать в улыбке не менее тридцати зубов. Затем он поднял на Вику фаянсово-синие глаза и произнес особым, доверительным голосом, который исходил у него не из горла, а откуда-то из-под ключиц:
– Я в вас верю. В последнее время вы серьезно прибавили в компетентности и отдаче. К тому же генеральный директор “Экомита” Дунин предпочитает иметь дело с бизнес-леди. Виталий Савостин изложит суть проекта, а вы… присутствуйте.
При последних словах голос Смоковника спустился даже ниже ключиц. Ого! Вике доверено впаять разработки отдела самому Дунину, о котором она много читала в газетах. Дунин был колбасным магнатом, богатым сказочно: выдающийся ворюга, выходило по газетам. Значит, Викины ставки пошли вверх, ей поручено важное дело. Она на коне!
В грязь лицом перед магнатом Вика не ударила. Дунин, замечательный человек с коричневым невыразительным лицом, благосклонно выслушал то, что Вика с Савостиным по очереди ему читали, причем Вика ловко ввернула и несколько полуфраз по-английски. Сам проект, грундовские интерьеры и в особенности Викины ноги в скромных колготках бежеватого тона Дунин одобрил. Он даже рассказал, что покоричневел лицом всего неделю назад на Балкарских островах, а именно на острове Ивиса. Там он отдыхал с первой женой и дочерьми (где в это время маялись его вторая и третья жены?) На Ивисе было хорошо, только однажды внезапным порывом ветра перевернуло водный велосипед с женой, и он чуть не стал вдовцом от первого брака. Савостин во время рассказа о велосипеде так оживился, что Вике захотелось взглянуть, какая же у него жена. Сама она чувствовала себя прекрасной, и золотые буруны успеха вскипали вокруг нее, как джакузи сауны “Махмуд”.
Когда же на город спускались сырые сумерки, Вика с ужасом и непонятным едким восторгом ждала своей ежедневной пытки. Она искала мучителей Пашки. То ей казалось, что эта банда старых спившихся гребцов, завидующих Пашкиному преуспеванию и вымогающих у него деньги во имя старой дружбы (к дружбе Пашка относился серьезно). То делался ей подозрительным неандерталец Эдька Эразмов, который целыми днями пропадал в коридорах власти, пробивая дофинансирование Блошиной горки. Была подозрительна и сама Блошиная горка, абсолютно недоступная из-за весеннего бездорожья и отсутствия у Вики вездеходной техники. Однако самые стыдные подозрения отсылали Вику к пакостному голосу с леденцом. Женщина? У Пашки? При такой обольстительной жене, на коленки которой, не сморгнув, полтора часа пялился сам Дунин? Это было невероятно. Но не исключалось! Вика не знала роли оскорбительней, чем роль обманутой жены. Себя в этой роли она совершенно не представляла. У нее не было ни опавшего бюста, ни ситцевого фартука сплошь в муке и томатных брызгах, ни неудачной химической завивки = без всего этого Вика обманутой жены не мыслила. Однако некие виртуальные томатные брызги на себе она все-таки ощущала и, когда Пашка засыпал, бралась за практикуемый всеми обманутыми женами поиск улик. Как это делается, она знала по фильмам. Поначалу результатов не было. В многочисленных карманах Пашки не нашлось ни одной любовной записки. Правда, кто сейчас любовные записки пишет? Никто. Следов губной помады на рубашке и пиджаке тоже не обнаружилось, но и сама Вика никогда не целовала ни пиджаков, ни рубашек. В телефонной книжке Пашки не было номеров с загадочными инициалами, а подозрительным Новваку, Мчедели и Хуфшмидту Вика все-таки под вымышленными предлогами позвонила. Все это оказалось неподдельные мужики, страстные любители спорта. Скудный улов Вики состоял всего-навсего из довольно изящной зажигалки в виде брюссельского писающего мальчика (это при том, что Пашка не курил!), несколько белокурых волос и запаха парфюма “Сэ жю”, исходящего от левого пиджачного рукава. Вика села анализировать улики. Запах “Сэ жю” наиболее был сомнителен. Он мог набиться ей самой в нос от общения с Клавдией Сидоровой в “Грунде”. Да мало ли где это “Сэ жю” могло прицепиться? Все-таки рукав, а не трусы. Брюссельский мальчик тоже не нес на себе явных женских признаков. Уж скорее мужик польстился бы на такую пошлятину. А вот с волосами дело обстояло хуже. Их было пять – извилистых, светло-желтых, темных с одного конца. Явно передержанная химическая завивка. Такие волосы сыпались бы с нее самой, будь она обманутой женой. Или слесарь?.. Какая чушь! Боже, боже, за что все эти напасти!