Но Троекурова возле решетки уже не было, а Лёнечке не хотелось в камеру где его поджидал новый кошмар.
- Успокойся, - подтолкнул его в спину жесткий кулак старого охранника, когда он открыл перед ним заскрежетавшую ржавыми петлями дверь.
И ему ничего не оставалось, как переступить роковой порог. Он пропал, понял про себя Лёнечка, когда за ним с лязгом захлопнулась стальная дверь, а в замке со зловеще повернулся ключ. Вжав голову в плечи, узник робко огляделся. Камера как камера, с двухярусными нарами по обеим сторонам. Между ними проход, а под темным сводом потолка в толще стены глубокая ниша окна. Его опасения были напрасны, камера оказалась пуста. То есть он в ней был совершенно один. С облегчением выдохнув, Лёнечка спрятал ладони подмышки, чтобы хоть немного согреться, сел на нижние нары и бессознательно раскачиваясь взад-вперед, внимательно огляделся. Должно быть, в паническом страхе он не так понял угрозы следователя Троекурова, приняв здешнюю достопримечательность места за реального уголовника-отморозка.
Лёнечка уже заметил, что участок располагался в старом здании построенного, должно быть, еще с середины девятнадцатого века, если не раньше и изначально являвшееся каталажкой. Так что неудивительно, что узилище имело свою легенду, как какой-нибудь средневековый замок. И камера, в которую определили несчастного Лёнечку, просто называлась именем когда-то особо строптивого злодея заключенного. Чем именно этот заключенный так отличился, знать Лёнечке как-то не хотелось. Не парило вообще. Как не хотелось думать, что этот Мяхер все-таки реальное лицо и его, просто напросто, вызвали на допрос, и он сейчас вернется. От одной этой мысли Лёнечку начинало тошнить. Только следов чьего-то присутствия в камере не было. Никаких вещей, вроде окурка или помятой алюминиевой кружки не наблюдалось. Немного успокоившись на счет опасного и очень нежелательного соседства, Лёнечка начал думать, что с ним будет дальше.
Но на ум приходила лишь пугающе темная глухая стена, которой заканчивался коридор, а камера этого Мяхера была последней, как раз в темном тупике. Лёнечка поежился. Эта стена с отвалившимися кусками толстой покрашенной штукатурки, что обнажала кирпичную кладку, навевала могильную тоску. Невольно вспоминалось, что перед такой вот стеной, выстрелом в затылок, казнили неугодных, о которых никто и никогда не узнает.
Прерывисто вздохнув, сломленный, измученный душевными и физическими страданиями, опустошенный и разбитый Лёнечка, не видя выхода из ситуации в которую попал, залез на верхние нары и, свернувшись калачиком, лег лицом к стене. Даже плакать не было сил. Побитое тело ныло, ушибы горели, из носа снова пошла кровь, пачкая застиранную наволочку плоской подушки. Испугавшись, что будет наказан за порчу казенного имущества, Лёнечка вытер нос ладонью, которую обтер о покрашенную искарябанную стену. Все же, как бы паршиво ни было, но его оставили в покое. Но надолго ли эта передышка и что с ним будет дальше? Поверят, конечно, не ему, а Ильюше. И что будет с мамой? Где взять такие деньжищи, если суд потребует возместить ущерб причиненный Ильюше? Единственное, что он может сделать – это договориться с ним, просить, обещать, умолять. Лёнечка лежал и лил слезы, жалея себя, пока не уснул. Именно в это время под кровавым мазком, оставленной его ладонью, слабым голубым свечением проступили через слой краски выцарапанные когда-то на кирпичной основе стены корявые буквы, сложившиеся в слова: «Етит твою налево». Надпись слабо мерцала над головой мирно посапывающего Лёнечки, словно охраняя его тревожный сон, пока дверь с тихим скрежетом не отворилась. И тогда светящиеся буквы, словно вспугнутые, померкли одна за другой, пока не истаяли дымом, как будто и не было их вовсе.
А Лёнечке снился странный сон, будто на нарах на его месте спит какой-то тщедушный мужик. Самого Лёнечки в камере не было, только этот поджарый, жилистый и, судя по татуировке, видневшейся из-под тюремной робы, явно матерый уголовник. Лёнечка даже разглядел на его груди наколоты церковные купола. С лязгом открылась тяжелая дверь и в камеру ввалился здоровенный бугай, прямо бычара какой-то, и как только дверь за ним захлопнулась, сразу же направился к нарам, на которых спал, отвернувшись к стене, единственный обитатель камеры.
- Иди к папочке, сладкий. – Сипло проговорил Бычара, давясь от вожделения слюной: - Сделай мне приятное, малыш, и если папочка останется доволен, то не обидит. Давай, иди сюда, засранец! – И не особо церемонясь, одним махом сдернул спящего с нар, свалив его на пол.
Ничего не понимающий, еще не очухавшийся ото сна, ошалевший от внезапного падения мужик, барахтался на полу, пытаясь подняться и сообразить, где он и что с ним. Его роба задралась на спине до плеч, когда он встал на четвереньки, тряся головой, что привело Бычару в буйный восторг, подстегнув его нетерпение. Мужик выглядел жалко, когда поднял руки в попытке защититься от нависшего над ним Бычары. Только это был не жест защиты, потому что, сцепив руки в замок он, вдруг резко всадил костяшки пальцев, в пах Бычары да так, что тот надсадно охнув, закатил глаза и мешком повалился между нар. А хозяин камеры, пошатываясь, поднялся на ноги и, постоял над неожиданным гостем, переводя дух. Потом пнул неподвижную тушу Бычары и, плюнув на его вяло дрогнувшие телеса, не без труда затащил грузное тело на нижние нары, выказав при этом недюжинную силу. Повозившись, он повернул Бычару, устраивая его лицом к стене, но безвольное рыхлое тело, то и дело норовило вывалиться с нар в проход. Тогда вконец запыхавшийся мужик, ухватившись за край верхней койки, подпрыгнул и со всей силы вбил ногами громоздкую тушу любителя клубнички в стену.